сожалением, охватившими ее, она воскликнула: — Всю жизнь мою перевернула война! Я, конечно, поступила на курсы медсестер. Тоже на Якиманке открылись тогда. В сорок третьем я попала на фронт. И сразу же после войны вышла замуж. Мне все девушки наши завидовали. Ну сами понимаете: муж — полковник, герой, интересный, материально обеспеченный… Колокольцева не отзывалась. Она была удивлена и раздосадована. — Все девушки радовались за меня, так тепло провожали. Чудные у нас в медсанбате девушки были. — Вы очень подходите друг к другу, — холодно сказала Колокольцева. — В самом деле? — Надежда Павловна покачала головой. — Очень. Ваш муж такой своевольный, горячий, а вы такая выдержанная, тихая. Вы должны действовать на него как бальзам — успокаивающе. — Да, мне это часто говорили… Мне и девушки наши говорили: «Ты должна создать для мужа уют». Надежда Павловна положила на стол руки ладонями вниз и пристально рассматривала их — крупные белые руки с коротковатыми пальцами, с подпиленными, покрашенными розовым лаком ногтями. Свет из-под оранжевого абажура блестел на ее склоненной голове, на русых, тщательно промытых волосах, отливавших желтизной. — И знаете, я ведь искренне поверила, что мое назначение— проливать бальзам, как вы называете, быть нянькой, вообще создавать уют, — сказала она. — Я и не пыталась уже делать что-нибудь еще. На фронте я думала: кончится война, пойду на медфак, стану врачом, детским врачом. Я со школы хотела быть врачом. Моя мама, когда я была совсем маленькой, тоже мечтала: «Вырастешь — выучишься на доктора». — В глазах Надежды Павловны заблестели и тут же высохли слезы. — Знаете, когда я сейчас вижу женщину-врача, у меня на несколько часов портится настроение. Так горько становится! — Ну что вы! — искренне подивилась Колокольцева. — Избаловались вы, моя дорогая. Просто слишком хорошо живете. — Да, наверное, — согласилась Надежда Павловна. — Но разве в этом только дело? И что значит хорошо жить? Конечно, я позабыла уже, что это такое, когда нет пятидесяти копеек на метро или когда на обед одна картошка. Моя мать служила уборщицей, а нас у нее было двое. Конечно, это небо и земля— моя теперешняя жизнь по сравнению с моим детством… — Надежда Павловна… — перебила ее гостья. — Простите, я сейчас налью вам кофе. — Спохватившись, Надежда Павловна потянулась к кофейнику. — Погодите, не хочу. Ирина Константиновна решила взять инициативу в свои руки. Она жаждала уже осуждения, пусть даже сурового, но в котором проявился бы интерес к ее судьбе. — Вы ничего не заметили сегодня? — спросила она тихо. — Нет? Слава богу! Обо мне говорят, что я испорченная, легко-мысленная, но выслушайте меня… Она стремительно поднялась с дивана и пересела к столу, худенькая, как девчушка, в белом коротеньком платьице, молодившем ее. Но теперь, когда она очутилась в световом конусе, падавшем от лампы, стало лучше видно жестковатое выражение ее хорошенького лица, точно оно вдруг неуловимо состарилось и погрубело. — Может быть, если б у нас были дети, все было бы иначе. Но, конечно, и дети — это только часть жизни, а не вся жизнь… — как бы думая вслух, проговорила Надежда Павлов-на. — Пусть даже очень большая часть. — Ах, выслушайте меня, милая, добрая Наденька! — воскликнула Колокольцева. — Я об одном прошу: выслушайте, потом судите. Надежда Павловна недоуменно взглянула на нее. — Но я никого не собираюсь судить. Почему я должна вас судить? — сказала она. — Сейчас будем пить кофе… За что вас судить? — За что?.. — И, разобидевшись окончательно, Ирина Константиновна желая уколоть хозяйку, сказала: — Конечно, вы так высоко парите над землей, что не замечаете нас, грешных. — Ну что вы? А вообще-то никто никого не замечает. Вместе живут, а ничего не видят. Это так странно бывает! Пейте кофе. И Надежда Павловна принялась разливать по чашкам кофе. — Вы сегодня в дурном настроении или просто устали, — сказала Колокольцева. — Бывает, наверно, и так, что всю жизнь два человека живут вместе, спят в одной постели и даже не подозревают, что с каждым творится. И с годами все больше глохнут и слепнут. А потом, когда что-нибудь случается, все бывают удивлены. Я немного устала сегодня. Надежда Павловна пододвинула гостье чашку. — Что же, нам так и не дали кофе? — раздался за дверью звучный баритон ее мужа. И в столовую вошли: он впереди и за ним Колокольцев. — Прости, я сейчас налью, — сказала Надежда Павловна. — Нет, нет, спасибо, — отказался, как бы испугавшись да-же, Колокольцев. — Ирина, ты собираешься домой? — негромким, без выражения, голосом проговорил он. — Одиннадцатый час уже, бабка девочек сама не уложит. — Девочки большие уже, — коротко ответила Ирина Кон-Константиновна— Едем домой, — сказал он негромко. Она боком, не поворачивая головы, по-птичьему посмотрела на него, встала и, оправляя юбку, провела руками по бедрам. — Ну, желаю вам отдохнуть после гостей, — сказала она хозяйке. — Счастливых снов. Стоя в передней, Парусов давал своему начальнику штаба последние указания на завтра: — Машину генерал- полковнику к восьми. А летчиков пригласите на одиннадцать. Я сам с ними встречусь, посмотрим еще, что они запоют. Я буду в восемь… Колокольцев молча кивал, слушая. У него было очень утомленное, апатичное лицо. У Надежды Павловны сжалось, как от страха, сердце. И потому, что сама она чувствовала себя сейчас до ужаса одинокой, ей показалось, что и все эти люди, стоявшие здесь, так же безмерно одиноки и так же далеки друг от друга. Каждый существовал как бы в своем отдельном мирке, в своем потоке, что текли рядом, не сливаясь, пока не исчезали бесследно. Надежда Павловна не рассуждала в эту минуту — она была охвачена смятением. И потому, что сама она не знала, как выйти из своего одиночества, ей казалось, что и каждый обречен до конца дней хранить молчание о своей самой сильной боли или самой большой надежде. Следуя за мужем, она вышла на террасу, чтобы проводить последних гостей. Луны уже не было, и свет из дверей сразу же за крылечком упирался в неподвижный мрак. Стало как будто еще теплее, и в парниковом, душном воздухе этой ночи необычайно сильно пахли чуть белевшие в саду табаки. Возвратись в столовую, Парусов снял китель, бросил его на диван и, оставшись в одной голубой шелковой майке, тяжело опустился на стул. — Ну, был денек! Предпочитаю бой с превосходящими силами противника, — сказал он и принялся растирать ладонью свою выпуклую, поросшую золотистыми волосами грудь. Надежда Павловна ничего не ответила. Подождав расспросов жены и не дождавшись, он начал рассказывать о происшествиях дня, время от времени вновь принимаясь гладить и растирать влажные плечи и грудь. Он искал ее согласия со своими мыслями и ее одобрения своим поступкам, — за долгие годы их совместной жизни это сделалось для него необходимым. Но Надежда Павловна лишь вскидывала на мужа внимательные близорукие глаза. Она точно впервые видела сейчас этого человека, ради которого обрекла себя на бездельное, безличное, бесплодное существование, и видела его таким, каким он был на самом деле. А вернее, она уже по-новому относилась к нему, и это было похоже на внезапное пробуждение: то, что недавно представлялось ей слабостью близкого человека, вызывало теперь отчуждение, обиду, нелюбовь. — …Развалился, сукин сын, и спит, сопит, в сапогах, прямо на одеяле! У меня руки зачесались, едва удержался! — громко, дав себе волю, говорил Парусов. — Не на кого положиться, поминутно ждешь сюрпризов… Надежда Павловна присела к столу напротив. «Себялюбивый, бездушный человек, — думала она. — Всех пригибаешь, угнетаешь и всего опасаешься…» — Устала, Надя? Что молчишь? — спросил муж. — Я тоже с ног валюсь. А где же кофе? Дадут мне сегодня кофе?! — Прости, пожалуйста, — сказала она. — Я все забываю.
2
Настроение независимости и горделивого безразличия, с которым Андрей отправился под арест, держалось у него довольно долго. «Вы думаете, что наказываете меня? Прекрасно! А я не чувствую себя ни несчастным, ни униженным, и я пренебрегаю неудобствами, на которые вы меня обрекли» — так примерно разговаривал он мысленно с людьми, запершими его в этой голой, беленной мелом комнате с узеньким, забрызганным побелкой оконцем под самым потолком. Он испытывал даже особое удовольствие от сознания своей внутренней неподвластности кому бы то ни было, точно он ускользнул в последнюю минуту на недосягаемую для других высоту. «Вот я арестован, но в этом нет ничего страшного: я остался таким же, каким был. Арест — лишь внешняя перемена в моем существовании, а сам я ни в чем не изменился. Мое нынешнее положение даже не лишено преимуществ: я отдохну, высплюсь» — примерно так размышлял Андрей. И эти мысли, казавшиеся ему и новыми и неоспоримыми, как бы приподнимали его над всеми окружающими, над жизнью. С усмешкой, беззлобной, но иронической, Андрей проводил взглядом караульного начальника и солдата с автоматом, приведших его сюда, в камеру гауптвахты, а затем удалившихся. Произошло это перед вечером, в камере смеркалось; Андрей сел на единственный оказавшийся здесь табурет и облегченно вздохнул, будто добрался до цели после долгой дороги. Его ближайшее будущее определилось с полной ясностью: ему предстояло прожить здесь двенадцать суток — не мало, конечно, но и не так много по сравнению с тем, что вообще ему предстояло прожить. А там его
