успокойтесь! — Все мне проповедуют: нельзя, аморально, стыдно! — за-кричала та. — Меня Клавдия Николаевна два часа сегодня прорабатывала, для того и к себе позвала. А я ведь… И будто бессердечная я и сделала несчастным своего мужа… А он… а вы лучше с ним поговорите. Я ведь тоже из военной семьи, мой отец корпусом командовал в гражданскую войну. Ирина Константиновна запнулась — она слишком много жаждала сказать: и объясниться и оправдаться. Как и другие, она думала сейчас о своем муже, о своем бедном, скучном муже, который где-то уже воюет. И мысль о нем была напитана такой горечью сожаления, такой запоздалой тоской, что Ирина Константиновна не сдержалась. — Я же предлагала Колокольцеву: давай разойдемся без трагедий, он не хотел, — почему-то она называла мужа по фамилии, — Колокольцев на пятнадцать лет старше меня. А теперь, когда у нас две девочки и когда я сама… Вам хорошо говорить: семья, семья! — Перестаньте, Ирина, не надо, — просительно сказала Надежда Павловна. — Что не надо? — выкрикнула та. — Я правду говорю. Я же Колокольцеву предлагала: давай разъедемся, так будет лучше, я со слезами просила… Она отчаянно пыталась освободиться от чувства своей вины перед мужем… Тоненькая, с побледневшим, измученным личиком, с морщинками у глаз, в коротенькой юбке, она казалась Надежде Павловне похожей на состарившуюся девочку — не выросшую, но безвременно увядшую, так и не сделавшись взрослой. — А врагом ему я никогда не была, и он вам на меня не жаловался… Зачем же вы? И почему вы считаете, что Колокольцев несчастный? Он не несчастный, ничего подобного! И если вы думаете, я не могу, как вы, как другие… Ошибаетесь. Я сама из военной семьи…. И я тоже зажигалки тушила и на крыше дежурила. — Она не договорила, махнула рукой и, отвернувшись, села. — Вот и ладно, — сказала Куприянова. — И успокойтесь, напрасно волнуетесь. — Ой, что это? — вскрикнула Федорченко. — Поглядите, что это? Сколько их!! Она вскочила со стула и бросилась к раскрытому окну; все обернулись. Уже не один прожектор метался в небе в стороне города, — весь горизонт там был охвачен голубым заревом. Светлые, призрачные столбы покачивались, скрещивались и, будто зайчики — не солнечные, но туманные, лунные, — прыгали и носились в облаках. Собственно, и в этом не было ничего исключительного — прожекторы и раньше во время учений заливали небо. Но они могли также загореться и потому, что учения сегодня кончились. Надежда Павловна невольно подумала, что надо выключить свет в доме, затемниться. И, перехватив взгляд Куприяновой, брошенный на сиявшую под потолком люстру, она поняла, что ее гостья подумала о том же. — Я побежала к девочкам. Майка проснулась, наверно, — другим, виноватым голосом сказала Ирина Константиновна. — Вы вообразите только: от одной бомбы, от одной… всех нас может не быть! Она закрыла на мгновение глаза. Против всякой логики ей представилось, что существует странная связь — как между виной и возмездием, преступлением и наказанием — между ее грешной жизнью и ужасной опасностью, нависшей над ее близкими. Объяснить эту связь она не умела, да ее, конечно, и не было. Но удивительным образом Ирине Константиновне почудилось, что, живи она иначе, ее девочкам ничего бы сейчас не грозило. — От одной бомбы! — повторила Куприянова. — Ну, это у страха глаза велики. Не паникуйте, Ирина Константиновна. К тому же на одну их бомбу у нас две есть, а может, и десять. Про ракету… как ее, баллистическую, читали? Недавно было опубликовано. На нас напасть — это надо ума лишиться. Вновь затрещал телефон, и женщины разом замолчали. Надежда Павловна взяла трубку: она так была уверена, что все их худшие предположения сейчас подтвердятся, что, услышав голос мужа, не совладев с собой, крикнула: — Саша? Где ты? Саша, как хорошо, что ты позвонил! И ее муж — она почувствовала это — удивился. — У вас случилось что-нибудь? Да говори! Что у вас там? — добивался он ответа. — Ничего?.. Ну прекрасно Затем он сказал, что вернется домой только завтра к вечеру, вероятно, что немного простудился в дороге, что собирается сейчас ложиться спать и что желает ей спокойной ночи. — Спокойной ночи! — ответила Надежда Павловна. Кровь прилила к ее щекам, и даже ее полная белая шея по-крылась красными пятнами. Отойдя от телефона, она конфузливо улыбнулась. — Ну вот, все благополучно. Я же говорила, что ничего не может быть, — сказала она. — А теперь давайте пить чай. Будем пить чай!.. Ирина Константиновна провела по лицу ладонью. — Ах, господи! — пробормотала она. И, неожиданно рассердившись, не прощая себе своей слабости, воскликнула: — Вам хорошо говорить: семья! А мне Колокольцев даже не счел нужным позвонить. Вот вам семья! — Может, и звонил, вас дома не было, — сказала Куприянова своим милым, певучим голосом. Она обмахивалась рукой, как веером, ей сделалось жарко. Лишь сейчас Надежда Павловна увидела, чего, должно быть, стоило этой невозмутимой женщине ее спокойствие. Куприянова обмякла вся, расслабла, и на ее округлом лице проступило усталое выражение. — Ах, не знаю, Клавдия Николаевна! Звонил не звонил — какое это в конце концов имеет значение. — Колокольцева досадовала теперь на свое недавнее раскаяние. — Я вам одно скажу: не обвиняйте женщину, если муж намного ее старше. Вам, конечно, хорошо, вы счастливая, вы любите мужа. А я чувствую себя, как приговоренная к семье. Куприянова покачала головой, увенчанной высоким, искусно уложенным кокошником волос. — Откуда вы знаете про мое счастье? — сказала она мягко, с усмешкой. — Господи, весь наш городок это знает, вся общественность. — Ирина Константиновна тоже усмехнулась, но чуть иронически. — Это верно! — серьезно подтвердила жена капитана Борща. — Про вашу семью, Клавдия Николаевна, никто еще худого слова не сказал. — Счастливая… — Куприянова сощурилась, рассматривая нечто видимое только ей одной. — Идти уже нам надо, пора, а то бы я рассказала… Но она продолжала сидеть, обмахиваясь рукой, точно ей трудно было подняться. — Нет, нет, я вас не отпущу! Будем сейчас пить чай, — принялась упрашивать Надежда Павловна. — Давайте закусим… и выпьем. У меня мускат есть… Ей казалось, уйдут ее гости — и сразу же улетучится, исчезнет навсегда то славное, сердечное, греющее чувство единения, что родилось и сблизило их всех в эту ночь. — Спасибо, поздно уже, — сказала жена капитана Борща, но тоже не двинулась. — Мне, конечно, жаловаться грешно, — вновь заговорила Куприянова. — А только… Ладно, признаюсь вам накоротке. Восемнадцать лет, как я за Иван Евграфычем моим. И верно, верно, никто не скажет, что я сделала неудачный выбор. — Она вздохнула и помолчала, как бы собираясь с мыслями. — Уж он-то, майор мой, из семьи никуда, все свое внеслужебное время с ребятами возится. А меня — вы не поверите, — меня такая иной раз обида разбирает, что зареветь в пору. И не ссоримся мы. не ругаемся — упаси бог… Да только и хорошего разговора почти что не бывает у нас. За столом молчим, будто и не замечаем друг дружку; в клуб пойдем, на концерт — молчим, в разные стороны смотрим, в постели… — Куприянова понизила голос, застеснявшись, — извините за откровенность, опять молчим. Годы идут — Иван Евграфыч мне теплого слова не скажет, только и дождешься от него, что «Дай рубашку чистую» или «Подвинься-ка, жена, жарко». А ведь не злой человек. И любит меня, знаю, любит. И Клавдия Николаевна обвела вопросительным взглядом женщин, молча, с любопытством внимавших ей. — Как вы этот случай расцениваете? — спросила она. Никто не отозвался, и она вновь усмехнулась. — То-то и оно… Иной раз подумаешь со зла: уж лучше бы он водку пил… в домашней обстановке, конечно. Лучше бы по-ухаживал за кем-нибудь — пришел бы потом прощения просить. — Не пьет он совсем? — деловито поинтересовалась жена капитана Борща. — Разве что рюмку перед праздником. И не ухажер, нет, — с сожалением сказала Куприянова. Надежда Павловна против воли засмеялась. — Да, вам можно посочувствовать, — сказала она. — И чего, спрашивается, он своим словом ласковым так дорожится? Вот что необъяснимо, — обратилась к ней Куприянова— Ночей не спишь частенько, переживаешь, вот как сегодня. А он и не замечает… — Знаете, я подумала: попробуйте взбунтоваться. Надо, чтобы ваш Иван Евграфыч испугался, что потеряет вас, — сказала Надежда Павловна. — Черт знает что, какое-то семейное рабство! — сердито буркнула Колокольцева. — Я вас не понимаю. — В самом деле, попробуйте взбунтоваться, — повторила Надежда Павловна. Куприянова опять помолчала, раздумывая. — Нет, не сумею я, — очень серьезно ответила она. — Чело-век с утра до ночи работает: служит, учится, заочно академию кончает. А я его со своей стороны нервировать стану. Нет, не могу, сердце не позволяет. — Сердце, сердце, — проговорила Колокольцева со странной досадой, в которой были и злость и зависть. — Кабала у вас какая-то! Надежда Павловна подсела к Куприяновой и взяла ее за руку; эта женщина восхитила ее. Провожая после чая гостей, Парусова вышла в переднюю… И ей вспомнилось, как всего лишь несколько дней назад она здесь же, стоя среди близких людей, испытала чувство безнадежного одиночества — бывает же такое с человеком! На крыльце она простилась с женщинами. Ветер заметно посвежел к ночи; деревья шумели в темноте, и черные, сорванные с ветвей листья носились над головами, как летучие мыши. Прожекторы все погасли, и если бы не свист и шорох ветра, было бы совсем спокойно и тихо. — Погодка не для прыжков, пожалуй, — сказала жена капитана. — Наверно, наши и вовсе нынче не поднялись. — Пожалуй, что и так, погода осенняя, — согласилась Куприянова. — Нюра, бегите, а вдруг муж дома уже, дожидается вас, — со смешком сказала она.
