командире авиасоединения, проявившем такое мужество в осторожности. Особенно приятно было, что он, Парусов, в своем упрямом несогласии с Меркуловым, в своем тайном сопротивлении приобрел вдруг бескорыстного союзника, — это как бы свидетельствовало о его собственной личной незаинтересованности. Парусов снял фуражку, отер ладонью вспотевший лоб, затем вновь утвердил ее на голове и, хмуря брови, пошел докладывать командующему. Но тот шагал уже ему навстречу. Офицеры торопливо расступались, и Парусов тоже попятился; казалось, не поспей он с этим, и Меркулов сбил бы его с ног. Мимоходом, не всматриваясь, командующий повел на него и на штурмана бледно-голубыми, ясными, жестокими глазами. — Штурман, со мной! — бросил он. На темном, налившемся кровью лице его резко выделялся на правой щеке побелевший шрам. Меркулов поднялся в вагончик радиостанции, и дверца перед ним открылась как бы от одного его приближения. Сержант, впустивший командующего, отскочил к стене и тотчас же, не ожидая распоряжения, подал наушники — все вокруг него делалось будто само собой. Не садясь, Меркулов наклонился к микрофону. Он не мог приказывать командиру авиасоединения — тот ему не подчинялся, и об этом знали все: и сам авиационный командир, и Парусов, и штурман, и сержант-радист, и офицеры штаба дивизии, и члены инспекторской комиссии — у летчиков было свое начальство, перед которым они и держали ответ. Но именно об этом позабыл сейчас Меркулов. — Вы что, полковник… о двух… головах? — отделяя каждое слово, проговорил он в микрофон. — Вы что?.. Приказываю: немедленно повернуть и выбросить десант согласно полученным указаниям. Это что еще за новости! — Он не возвысил тона, но говорил с той грубой, каменной твердостью, что не терпит, не допускает возражений — Я здесь, и я за все отвечаю… Слышите вы? Уточните поправку на ветер. Исполняйте… черт вас подери! — И Меркулов снял наушники. Когда он вышел из вагончика, последние звенья пролетали над поляной. А солдаты из «пристрелочного» самолета суетились возле своих полотнищ, выложенных гигантским «Т», не зная, как с ними быть: убирать или подождать еще? И… самолеты появились вновь, заходя против ветра, — полковник, командовавший в воздухе, приказал повернуть на прежний курс и готовиться к десантированию. Он и сам не вполне понимал, что заставило его почти рефлекторно на этот раз повиноваться; четверть часа назад доводы и настояния командира десантного полка, летевшего в одной с ним машине, не произвели на него впечатления, он упорно предпочитал наиболее спокойный вариант — возвращение с десантом на аэродром. Но стоило ему только подчиниться Меркулову и отменить свое осторожное решение, как он почувствовал себя и лучше и легче. Все же, конечно, он был не совсем честен, проявляя эту чрезмерную осторожность, — он-то знал, чем, в сущности, она вызывалась. И только сейчас на самом беспокойном варианте ему стало вдруг действительно спокойно, как бывает, когда мы исправляем ошибку. Отдав приказ, полковник сам взялся за штурвал и повел свою машину на цель.
2
Сидя в самолете, старшина Елистратов нечаянно задремал и пробудился незадолго до прыжка. За окошками кабины было уже совсем светло. Елистратов подивился (никогда еще такого с ним не случалось— заснуть перед самой выброской), посмотрел на часы и быстро, мигая ресницами, обвел взглядом солдат. Они сидели вдоль бортов, все в одинаковых позах, выпрямившись: сесть иначе не позволяли парашютные ранцы, — все в одинаковых комбинезонах и в шлемах, оставлявших открытыми лишь глаза, нос, рот, отчего лица казались одинаково узкими. Никакого нарушения правил Елистратов не обнаружил — люди выглядели так, как и надлежало в полете. И ему не понравилось только то, что они молчали, все молчали, как воды в рот набрав, а значит, нервничали, переживали перед прыжком больше, чем следовало. Хорошо было бы, конечно, завязать с ними разговор, подбодрить их. Но Елистратов почувствовал сильную усталость — короткий сон не укрепил, но расслабил его, и даже выговорить вслух слово представилось ему чем-то обременительным. «Должно быть, верно: настало время увольняться… — поду-мал он. — Пора, отслужил свое». И хотя мысль эта прошла стороной, не задержавшись, — ее вытеснили другие, деловые, — он опять обиделся, как обижался всякий раз, думая о своей от-ставке. Вот служил он, ночей недосыпал, переболел сердцем за каждого солдата, берег казенное имущество, первым в роте вставал, последним ложился, а ныне — пожалуйте: можете быть свободным, увольняйтесь. И жаловаться на этот жизненный порядок, на этот неписаный устав человеческой службы было, собственно, некому. Усилием воли Елистратов встряхнулся: приближалось время выброски, и надо было подумать о ней. Он вернулся взглядом к Агееву, потом к Воронкову — эти двое, как всегда, внушали ему особенное недоверие. В отношении Агеева он, пожалуй, распорядился не худо, посадив его между Крыловым и Даниэляном — добрые хлопцы, в случае чего, выручат. С Воронковым дело обстояло менее ясно: никогда нельзя было предвидеть, что выкинет этот хитроумный, одурачивший всех в полку, этот невоспитанный, дикий, хотя и образованный, парень. «Вот уйду я скоро, может, и полегче тебе станет…» — посмотрев на Андрея, подумал он с укором, с неясной усмешкой. Самолет начало потряхивать; Елистратов привстал и выглянул в окошко: машина шла над лесом. Туманная сизая мгла еще окутывала землю, но совершенно чистое небо было уже наполнено солнцем. Старшина поискал мысленно, что бы такое ободряющее, шутливое сказать десантникам, но ничего не нашел — на веселый разговор он был не мастер. — Воронков! — позвал он. — Вы идете первым, учтите это. Не топчитесь после команды. — Слушаюсь, товарищ старшина, учту, — хмуро отозвался Воронков. Лишь здесь, в самолете, Андрей окончательно пришел к выводу, что слух о войне был чьей-то вздорной выдумкой. И, не помня уже, как он сам способствовал его возникновению, он искренне поражался, с чего это вдруг он ему поверил, ведь и боевого комплекта им не выдали. Все же Андрей точно по-бывал этой ночью около войны, и ее раскаленное, как из кратера вулкана, дыхание коснулось его. Он был еще разгорячен, распален, ему не терпелось двигаться, встать, сбросить с себя неудобный, оплетающий тело груз, освободиться от своего глухого комбинезона. И на губах у него вертелось что-то вроде: «Вот дергают без толку — готовишься, волнуешься…» Рядом на скамейке пошевелился Булавин, — видно, и его разобрало нетерпение. — Ты что? — спросил Андрей. — Сиди пока. — Интересно, — сказал Булавин. — Что интересно? — Тряхнет косточки — будь здоров! Небольшие, крепенькие, в царапинах руки Александра лежали на запасном парашюте и то сжимались в кулаки, то разжимались. Самолет опять дернулся, и пол стал уходить из-под ног, машина снижалась; на вираже, когда земля под крыльями круто перекосилась, в кабину, в эту тесную металлическую трубу, где все они сидели, хлынуло сквозь окошки солнце, и она ярко, как от вспышки, осветилась. Андрей увидел, что Агеев сидит с закрытыми глазами и морщится, точно страшась разомкнуть веки. «Треплет беднягу», — с брезгливым сочувствием подумал он. Заглянув в себя самого, он обрадовался: «А я не боюсь, нет… Раньше тоже дрейфил, а сегодня… Ну разве самую малость». Солнце ударило ему в глаза, он зажмурился, и в этот же момент повелительно раздалось: — Приготовиться! Все одновременно тяжело стали подниматься, топоча по полу и толкая в тесноте друг дружку своими парашютными ранцами. Агеев, не успев опомниться, рывком встал по команде вместе со всеми. Но тут же ноги у него сделались мягкими, дыхание пресеклось, и, обернувшись к Даниэляну, он через силу, хватая ртом воздух, давясь, прошептал: — Слышь, подтолкни меня! — Сам прыгнешь, ничего… — сказал Даниэлян. — Ничего! И осторожно и сильно взял его за плечо. — Не задерживайся перед порожком! — дошел до Андрея голос Елистратова. — Дружно, кучно, как один… за борт! В воздухе подожмись, сгруппируй руки, ноги. Приземляясь, не лови ногами землю… «Все уже знаем, знаем, знаем! — нетерпеливо в мыслях крикнул Андрей. — Довольно, довольно, довольно!» Елистратов встал у дверцы: штурман из экипажа самолета потащил на себя эту изогнутую дверцу, выводившую наружу, попятился. И в кабину самолета со свистом и гулом ворвалось само бушующее пространство; холодный воздух хлестнул по лицу. Резко и коротко рявкнула сирена. — Пошел! — слабо, сквозь дикий шум донеслось до Андрея. Придерживая обеими руками запасный парашют, пригнувшись, оскальзываясь на полу, он толкнулся к выходу. «Ну, будь что будет… что будет!..» — с вызовом, с любопытством успел еще подумать он. И прямо перед ним вверху и внизу разверзлась непомерная пустота, вся напоенная светом, вся розовая и светло-голубая, чуть дымная, веющая ледяными порывами, ревущая, страшная и притягательная пустота. Андрей не услышал, как следом за ним, грохоча сапогами, по-бежали его товарищи. И он не помнил, как переступил порожек и оттолкнулся. Что-то ухватило его сзади, будто стремясь втащить обратно в самолет, — это он слишком рано выпрямился и его ранец зацепился за верхний край дверного проема. В следующее мгновение он камнем, с закрытыми глазами упал в пропасть. Десантники с топотом и звоном рушились одной плотной, без перерывов, очередью, человек за человеком; Агеева легко на своей груди вынес Даниэлян, напиравший сзади. Самолет
