— Я правда сожалею, — проговорил я. — Но насчет того, что я слишком зациклен, ты права. Единственное, что меня интересует, — одна девушка.
Мне захотелось, обняв ее за талию, увести от огня и, повернув к себе лицом, погладить кудрявые волосы.
— Ты просто не должен был оставлять женщину ночью одну, Дейв. — Я отвернулся под ее взглядом. — Я проснулась, а тебя нет, и подумала, что опять приходили эти недоумки. Я до самого рассвета ездила туда-сюда по пляжу, пытаясь тебя разыскать.
— Я этого не знал.
— А как ты мог знать, если болтался с какими-то артистами?
— Энни, дай мне еще один шанс. Я не могу обещать тебе многого, но больше осознанно причинять тебе боль не буду. Может, это совсем не то, что нужно, но это все, что у меня есть.
Она отвернулась, и я увидел, как она вытирает глаза тыльной стороной запястья.
— Ладно, до следующего раза. Сейчас ко мне должны прийти.
— Договорились.
— А что, все эти люди стоят того, чтобы тратить на них время?
— Если я не найду их, они найдут меня. Даю голову на отсечение.
— Мои прапрадедушка и прапрабабушка жили рядом с подземной железной дорогой. Рейдеры Куонтрилла разрушили их землянки и сожгли кукурузные поля. Еще долго после того, как умерли Куонтрилл, Кровавый Билл Андерсон и Джесс Джеймс, они спокойно растили детей и пшеницу.
— Но кто-то же положил конец существованию Куонтрилла и его компании, а именно, кавалерия федералов.
Я улыбнулся ей, но неожиданно ее лицо показалось каким-то болезненно серым в электрическом свете фонаря, подвешенного на дерево. Забыв о приличиях и о том, что с минуты на минуту появится ее друг, я, не сдерживаясь, обнял ее и поцеловал в кудри. Но она не ответила. Плечи были напряженными, глаза смотрели в сторону, руки остались холодными и неживыми.
— Позвони мне завтра, — прошептала она.
— Обязательно.
— Я хочу, чтобы ты это сделал.
— Я сделаю. Обещаю.
— Просто сегодня я еще не пришла в норму. Завтра все будет в порядке.
— Я оставлю конфеты. Позвоню рано-рано. Может, сходим позавтракать в кафе «Дю Монд».
— Звучит заманчиво, — проговорила она.
Но глаза ее остались непроницаемыми, я ничего не смог в них прочесть. Под всей ее очаровательной таинственностью скрывалось чувствительное сердце провинциальной девушки со Среднего Запада.
Когда я брел по дорожке, ведущей к выходу, мимо меня прошел молодой человек, по внешнему виду — типичный выпускник Туланского университета. На нем были светлые брюки, бледно-голубая рубашка и полосатый галстук. Он был очень симпатичный и добродушно улыбался. Я спросил его, не он ли приглашен на обед к Энни Бэллард.
— Вообще-то да, — ответил он и снова улыбнулся.
— Тогда вот, возьмите, — сказал я и протянул ему бутылку «Колд Дак». — Это чтобы вечер пошел удачно.
Ситуация была стара, как мир, и секунду позже я почувствовал себя глупым и невоспитанным. Потом мне вспомнилась истина, которой меня научил во Вьетнаме пехотный офицер, обычно разрубавший гордиевы узлы такой фразой: «Наплюй. Где ты видел счастливого проигравшего?»
Вечером я сидел в архиве редакции «Таймс-Пикаюн», перелистывая пожелтевшие страницы старых газет, прокручивая микрофильмы на экране и размышляя о непонятной важности прошлого в нашей жизни. Если стараться освободиться от него, можно разрушить саму память. В то же время оно единственное мерило нашей самоидентификации. Здесь для себя самого нет никакой тайны: мы то, что мы делаем и где побывали. Поэтому мы вынуждены постоянно воскрешать прошлое, воздвигать ему памятники и сохранять живым, чтобы помнить, кто мы такие.
Для кого-то самые темные страницы собственного прошлого почему-то предпочтительнее тех немногочисленных моментов мира и согласия, которые иногда случаются в жизни. Почему? Одному Богу известно. Я думал о поклонниках Панчо Вильи, для которых его гибель и окончание жестокой эры его власти оказались настолько неприемлемыми, что они выкопали его труп и, отрезав голову, поместили ее в огромный стеклянный кувшин, наполненный белым ромом. А потом отвезли его на машине в окрестности Эль-Пасо, к горам Ван-Хорн, где и закопали, насыпав сверху груду оранжевых камней. И впоследствии, вот уже много лет, они приходили туда по ночам, и, разобрав камни, курили марихуану, обвеваемые горячим ветром, и беседовали с ним, глядя сквозь стекло в его раздувшееся, перекошенное лицо.
Но сейчас я искал ниточку другой темной истории. Генерала с двумя боевыми звездами было не так уж сложно найти. Полное имя его было Джером Гэйлан Эбшир, проживал он прямо в Новом Орлеане, в округе Гарденс, рядом с авеню Сент-Чарльз. Закончил Вест-пойнтский университет, имел выдающиеся боевые заслуги во Второй мировой и корейской войнах. На цветной фотографии 1966 года он был запечатлен во время обеда со своими подчиненными на посадочной площадке с выстриженной травой, на одной из центральных возвышенностей Вьетнама. Все сидели и ели пайки из раскрытых вещмешков. Через его обнаженную грудь был переброшен ремень с кобурой, откуда выглядывал автоматический пистолет. Лицо сильно загорело, волосы были ослепительно белыми, а из-за отсветов бутанового пламени глаза казались синими-синими. Изобретательный журналист сделал под фотографией подпись: «Счастливый боец».
Но в газетной подшивке я наткнулся еще на одного Джерома Гэйлана Эбшира, помоложе. Он был лейтенантом армии Соединенных Штатов, возможно, сыном первого. Впервые его имя всплыло в 1967 году, когда его внесли в список пропавших без вести при военных действиях. Второй раз он упоминался 1 ноября 1969 года. В статье рассказывалось о том, как в местечке под названием Пинквилль вьетконговцы держали в плену двух американских солдат, которых в конце концов привязали к столбам, сунув их головы в деревянные клетки с крысами. Одним из этих солдат был, предположительно, лейтенант Джером Эбшир из Нового Орлеана.
Словечко «Пинквилль» выскочило из текста, как непрощенный, специально забытый грех. Так солдаты американской армии называли местность вокруг Май-Лай.
У библиотекаря, составлявшего подшивку, видимо, возникли те же ассоциации, потому что тут же была прикреплена ксерокопия статьи с ссылками на эту, в которой приводились показания на военном суде некоего лейтенанта Уильяма Келли, которого судили за распоряжения, приведшие к майлайской бойне. Один из добровольцев, взявший слово, обмолвился, что, по рассказам пленных вьетконговцев, эти два американца помогали им устанавливать мины на рисовом поле, том самом, на котором подорвались его товарищи.
Я устал. Мой организм опять жаждал спиртного, и от всех этих названий, дат, фотографий казненных вьетнамских крестьян я впал в такую грусть и отчаяние, что закрыл страницы, выключил проектор и, подойдя к окну, целую минуту просто смотрел в темноту. Надеюсь, никто из присутствующих в архиве моих глаз в этот момент не видел.
Я никогда не сталкивался с жестокостью американцев, по крайней мере намеренной, поэтому у меня не было таких воспоминаний о войне. Наоборот, если за год моего пребывания во Вьетнаме я и видел американцев с другой стороны, то лишь однажды — это был странный инцидент, в котором фигурировали двое из нашего взвода и тонущий буйвол.
Они были уроженцами юга, что чувствовалось почти во всем. Родом из промышленных городков, где располагались текстильные фабрики, консервные и хлопкоочистительные заводы и где молодых людей редко ожидает что-то большее, чем кино на открытом воздухе в субботу вечером с такими же ребятами в заношенных футболках, которые они носили, еще учась в университетах. Мы с ними отошли на двадцать миль от туземной деревни в охраняемую зону, где рядами росли деревья и текла молочно-кофейного цвета речка. Парни сбросили свои вещмешки и винтовки, разделись и стали плескаться на мели, как мальчишки. В разгар дня солнце пригревало сквозь деревья, испещряя землю узорной тенью. Я не спал больше суток и прилег в прохладную невысокую траву под индийской смоковницей, прикрыв глаза рукой, и через несколько секунд заснул.
