такие же, как в тот день, когда я спас ее из затонувшего самолета. Энни погладила ее коротко стриженную макушку и обняла за плечи.
— Дейв, может, хватит, — умоляюще сказала она.
— Нет, пусть расскажет все. Такая малышка не должна держать в себе подобное, — ответил я. Потом спросил Феликса: — И что же было с той женщиной?
— Quien es la outra senora? — спросил он.
— Она работала в клинике вместе с мамой. У нее был большой живот, и от этого она ходила вперевалку, как утка. Однажды пришли солдаты и выволокли ее за руки на дорогу. Она звала на помощь своих друзей, но все боялись солдат и попрятались. Потом солдаты заставили нас выйти и смотреть, что они будут с ней делать...
Ее глаза были широко раскрыты и совершенно пусты, как глаза человека, который смотрит на пламя.
— Que hicieron los soldados? — мягко спросил Феликс.
— Они пошли в дом лесоруба и взяли его мачете. Им недавно рубили мясо, и лезвие было красным от крови. Один из солдат взял в руки мачете и достал им ее ребенка. Теперь люди плакали и старались закрыть лицо. Из церкви выбежал священник, но солдаты сбили его с ног и избили. А толстая женщина и ее младенец так и остались лежать на дороге. И запах... такой же, как и там, в тростнике, когда мы нашли моего дядю. Так пахло во всех домах, и, когда мы проснулись, запах остался, он стал еще сильнее...
В тени деревьев громко стрекотали цикады. Никто из нас не промолвил ни слова — да и что мы могли сказать? Как можно объяснить ребенку, что такое зло — особенно если этот ребенок повидал его столько, сколько нам и не снилось? Я сам видел в Сайгоне детей, один взгляд которых заставлял неметь, прежде чем ты даже пытался промямлить жалкие извинения за все зло, причиненное взрослыми. Чтобы хоть как-то ее утешить, я купил ей упаковку шоколадок.
Потом мы отправились в кафе «У мулата» близ моста Бро, чтобы поесть пирога с орехами пекан и послушать акадский[3] струнный оркестрик, а после этого прокатились на увеселительном пароходике вдоль залива Тек. Стало совсем темно, и на лужайках возле некоторых домов зажглись японские бумажные фонарики, запахло кострами для барбекю и крабами, которых варили в бесчисленных летних домиках, разбросанных там и сям вдоль зарослей тростника, росшего по берегам. Бейсбольная площадка в парке была залита белым светом гигантского фонаря, кричали и свистели болельщики, игра шла полным ходом. Словом, провинциальная сценка из фильма времен войны. Алафэр сидела на деревянной скамье между мной и Энни, наблюдая, как мимо проносятся кипарисовые деревья, темные лужайки и причудливые дома постройки XIX столетия. Слабое, конечно, утешение — но это все, что у нас было.
Было прохладно, а когда я отправился на станцию, на небе еще не погас малиновый утренний отсвет и не рассеялись низкие красноватые облака. Я работал до девяти, потом оставил станцию на Батиста и вернулся домой завтракать. Допивая последнюю чашку кофе, я услышал телефонный звонок. Это был Батист:
— Дейв, ты помнишь того цветного, который утром взял у нас напрокат лодку?
— Нет.
— Он еще так смешно говорил. Он не отсюда.
— Не помню такого. А что случилось?
— Он сказал, что его лодка налетела на мель и что-то случилось с мотором. Он спросил, не приедешь ли ты помочь?
— Где он?
— К югу от излучины. Может, я сам посмотрю?
— Не стоит. Я буду там через две минуты. Ты дал ему запасную срезную чеку?
— Ну да. Но он говорит, дело не в этом.
— Хорошо, Батист. Не беспокойся, я сам справлюсь.
— Спроси его, из какой он дыры, если не умеет управлять лодкой.
Через несколько минут, усевшись в лодку с подвесным мотором, я уже плыл по заливу к месту аварии. Этот случай не был редкостью. Стоило людям, взявшим лодку, залить глаза, и начиналось: то на мель налетят, то наткнутся на плавучую колоду или кипарисовый пень, а то и просто перевернутся на повороте из-за собственного попутного потока. На воде играли солнечные блики, и стрекозы присаживались отдохнуть на плоские листья водяных лилий, которые подпрыгивали и опускались на поднимаемых лодкой волнах, точно кто-то легонько подталкивал их снизу, и слышно было, как плещется прибой, разбиваясь о корни кипарисов. Я доплыл до старого, обшитого досками магазинчика, откуда, должно быть, этот парень и позвонил Батисту. К одной стене была прибита ржавая вывеска, а на веранде под сенью дуба сидело несколько негров в комбинезонах, они ели сэндвичи и пили лимонад. Заросли кипарисов и тростника по берегам стали сгущаться, и вдали показалась моя лодка, привязанная к стволу молодой сосны и лениво покачивающаяся на волнах прибоя.
Я выключил мотор, медленно подплыл к берегу и привязал лодку рядом с первой. Мелкие волны гулко отдавались по стенкам алюминиевого корпуса лодки. Поодаль я увидел высокого чернокожего мужчину, который стоял, прислонившись к дубовому пню, и потягивал абрикосовое бренди из четвертной бутыли. У его ног лежала начатая буханка хлеба и жестянка сосисок. Мужчина был одет в адидасовские кроссовки, грязные белые хлопчатые брюки и оранжевую майку, плечи и грудь поросли жестким курчавым черным волосом. Его длинные пальцы украшала полудюжина золотых колец, а цвет кожи был значительно темнее, чем у большинства чернокожих юга Луизианы. Он положил под губу добрую щепотку нюхательного табаку и молча уставился на меня.
— В чем дело, друг? — спросил я.
Он еще раз отхлебнул бренди, но ничего не ответил.
— Батист сказал, ты налетел на мель.
И снова никакого ответа.
— Ты меня хорошо слышишь? — спросил я и улыбнулся ему.
Но по-видимому, говорить со мной он не собирался.
— Ладно, посмотрим, что тут у нас, — сказал я. — Если дело в чеке, я ее заменю, и все будет в порядке. Но если погнулся пропеллер, то мне придется отбуксировать тебя на станцию, и, боюсь, на сегодня свободных лодок больше нет.
Я снова посмотрел на него, потом повернулся и направился к лодке. Услышал, как он выпрямился и смахнул с одежды хлебные крошки, как забулькало бренди в перевернутой бутылке, и вот тут-то почуял неладное и резко обернулся — как раз вовремя, чтобы заметить его налитые кровью глаза и занесенную надо мной бутыль.
Удар пришелся по голове сбоку, я еще успел почувствовать, как бутыль отскочила и пролетела мимо плеча; я ничком упал на землю, точно она внезапно ушла из-под ног. Я хрипло дышал через рот, все поплыло перед глазами, в ушах зашумело, и я почувствовал, как по лицу стекает струйка крови.
Он презрительно перешагнул через мое распростертое тело и небрежным движением ухватил меня рукой за подбородок так, чтобы я мог видеть, как в другой его руке поблескивает лезвие опасной бритвы с перламутровой рукояткой. Он поднес лезвие к моей голове и прижал за ухом. От него пахло спиртным и табаком. Потом я увидел ноги еще одного человека, который появился из-за деревьев.
— Не верти головой, мужик, — заговорил тот, другой. У него был странный выговор — то ли бруклинский, то ли ирландский. — Вот так-то лучше. Сегодня не твой день. Туут мастерски владеет ножом. Одним движением он снимет с тебя скальп, и твоя башка будет похожа на голову манекена.
Он зажег сигарету и защелкнул крышечку зажигалки. Запахло дымком. Краем глаза я видел его ковбойские сапоги из лиловой замши, широкие серые брюки и украшенную золотым браслетом узкую белую руку.
— Смотри сюда, придурок. Я повторять не люблю, — сказал он. — Ты можешь выбраться отсюда живым — либо Туут с удовольствием проткнет тебя прямо между сосков, с него станется. В свое время он был тонтон-макутом[4] на Гаити, и один раз в месяц спит в могиле, чтобы не терять связь с духами. Расскажи ему, что ты сделал с той шлюхой, Туут.
— Кончай трепаться. Я жрать хочу, — сказал чернокожий.
