характера человека. Тем временем к загородке подкатило с полдюжины мотоциклов «Харли Дэвидсон», на каждом из которых сидело по две женщины, и к толпе танцующих присоединились Клодетт Рок и ее подруги. Наездницы были одеты в промасленные джинсы и черные рубашки с надписью «Харли», под которыми явно ничего не было. Кроме того, их украшали усыпанные заклепками широкие ремни, банданы на индейский манер, цепи, татуировки и сапоги-казаки с металлическими набойками. В руках у каждой была упаковка пива, а из карманов рубах торчали сигаретные пачки. Было в них что-то странно притягательное — как у героинь комиксов про воинов-варваров в кольчугах и кожаных одеждах.
Совсем иначе выглядела жена Буббы. На ней был черный лиф с рисунком из красных сердечек, открывавший для взора пышную грудь, джинсы на бедрах, позволявшие видеть оранжево-пурпурную татуировку в виде бабочки возле пупа. Тут она заметила меня в толпе и двинулась в мою сторону, покачивая бедрами.
Она нагнулась над столиком и улыбнулась мне. От нее разило пивом и марихуаной. В ее глазах играла ленивая улыбка, она закусила губу, словно не давая слететь с языка непристойному предложению.
— Где супруга-то? — спросила она.
— Сейчас придет.
— Она разрешит тебе потанцевать со мной?
— Боюсь, я не очень хороший танцор, миссис Рок.
— Ну, значит, у тебя хорошо получается что-то другое. У каждого есть свой талант.
— Наверное, я — один из тех несчастных, которых природа обделила.
Она томно улыбнулась.
— Солнце спряталось, — сказала она. — А я-то хотела еще подзагореть. Как ты думаешь, я достаточно загорела?
Я ковырнул в тарелке и попытался изобразить на лице добродушную ухмылку.
— Говорят, что у нас в роду были негры и индейцы, — сообщила она. — А мне все равно. Как говорили цветные девочки моей мамаши, у черной ягодки сладкий сок.
Тут она сняла пальцем капельку пота, выступившего на моем лбу, и засунула палец в рот. Сидевшие вокруг уставились на меня, и я почувствовал, что краснею.
— Так мы идем танцевать? — И принялась двигать бедрами в такт песне Джимми Клэнтона, звучавшей со сцены в тот момент. Грудь ее колыхалась, бедра гуляли туда-сюда, она постоянно облизывала губы, точно мороженое ела, и неотрывно смотрела на меня. Сидевшее за соседним столиком семейство пересело подальше от нас. Синие джинсы плотно обтягивали ее ягодицы, руки с растопыренными пальцами были согнуты в локтях у груди. Танцуя, она опускалась все ниже и ниже, демонстрируя незагорелую верхнюю часть своих буферов всем желающим. Я отвернулся и уставился на сцену и тут заметил, что к нам направляется Энни, держа за руку Алафэр. Энни и Клодетт Рок встретились взглядом и мгновенно все поняли, как это могут только женщины. Но Клодетт нисколько не смутилась, в ее красновато-карих глазах продолжала играть ленивая улыбка. Она подмигнула нам, нехотя положила руку на плечо одному из танцевавших поблизости мужчин, и он увлек ее за собой в толпу.
— Кто это? — спросила Энни.
— Жена Буббы Рока.
— Похоже, вы тут без меня славно провели время.
— Судя по всему, она курила «мута».
— Что-что?
— Травку.
— Мне понравилась эта ее оранжевая бабочка. У нее здорово получается ею двигать.
— Она ходила в танцевальную студию. Ладно тебе, ничего такого не было.
— Бабочка? Оранжевая бабочка? — спросила Алафэр. На ней была желтая бейсболка с изображением утенка Дональда, с козырьком в форме клюва, который крякал, если на него нажимали. Я усадил ее себе на колени и пару раз нажал на клюв. Мы все трое рассмеялись, и я был рад, что отвлек внимание Энни. Уголком глаза я успел заметить, как Клодетт Рок танцует с парнем, крепко прижавшись к нему.
На следующий день врач снял швы. Когда я проводил языком в уголке рта, кожа на ощупь напоминала велосипедную камеру. Потом я отправился на собрание анонимных алкоголиков. Вентилятора в комнате не было, стояла духота и воняло сигаретным дымом. Я никак не мог ни на чем сосредоточиться.
До лета оставалась неделя-другая, и дни становились все жарче. Однажды мы сидели за столиком на веранде и ужинали. Я пытался читать газету, но строчки разбегались у меня перед глазами. Тогда я сходил на станцию посмотреть, все ли лодки вернули, потом вернулся в дом и заперся в дальней комнате, где у меня хранились тяжелоатлетические снаряды и коллекция старых джазовых пластинок. Я поставил старую пластинку с концертом Банка Джонсона и под хрустально-чистые звуки его саксофона принялся поднимать сорокакилограммовую штангу, чувствуя, как с каждым рывком мои мускулы становятся тверже и все быстрее бежит по жилам кровь.
Через четверть часа я порядком вспотел; скинув рубашку, я нацепил тренировочные штаны и кроссовки и устроил себе пробежку вдоль берега залива. Опухоль в паху, появившаяся после удара Эдди Китса, почти полностью спала, дыхание мое было ровным, пульс — в норме. Мне бы радоваться, что в моем немолодом уже теле осталось столько сил и выносливости, но мне было слишком ясно, что эти приятные ощущения не в силах способствовать подъему жизненной энергии; я не замечал ни живописности майских сумерек, ни мерцающих в ветвях деревьев светляков, ни плесканья рыбы в зарослях водяных лилий. Летние вечера в Южной Луизиане сказочно красивы, но теперь я не чувствовал этой красоты.
Странная была ночь. Звезды на темном небе напоминали горящие угольки. Ветра не было, и листья деревьев казались отлитыми из меди. Вода залива была гладкая и неподвижная, как стекло. Когда взошла луна, легкие облачка на темном небе превратились в длинные серебристые перья.
Я принял холодный душ и прилег на кровать рядом с Энни. Она провела пальцами по моей груди. Она лежала близко-близко, и я чувствовал ее дыхание.
— Ничего, Дейв, переживем и это. В семейной жизни всякое бывает. Не стоит расстраиваться.
— Ты права.
— Может быть, я была эгоисткой, хотела, чтобы было так, как хочется мне.
— Ты это о чем?
— Я просто думала, что с твоим прошлым покончено, что ты сможешь взять и вычеркнуть из своей жизни пятнадцать лет службы в полиции Нового Орлеана. Но ведь так не бывает.
— Я сам принял решение уйти со службы. Ты тут ни при чем.
— Ты написал заявление об уходе, вот и все. Но ты не смог уйти.
Я молча уставился в темноту. На наших телах играли лунные блики.
— Может быть, тебе стоит вернуться? — спросила Энни.
— Не стоит.
— Потому что ты думаешь, что одна я на станции не управлюсь?
— Потому что полиция — выгребная яма.
— Говори что хочешь — я-то знаю, что ты чувствуешь на самом деле.
— Я всегда искренне восхищался своим первым напарником. Это был честный, мужественный и добрый парень. Однажды случилась автокатастрофа, и маленькой девочке отрезало руку осколками лобового стекла. Так он кинулся в ближайший бар, набрал льда в полу плаща и завернул в него руку девочки, и потом ее благополучно пришили на место. Но перед тем, как уйти в отставку, он изменился.
— И как же он изменился?
— В худшую сторону. Стал брать взятки, обирать проституток, а однажды застрелил чернокожего подростка.
— У тебя такой возмущенный голос. Ты сейчас взорвешься.
— Я не возмущаюсь. Я констатирую факты. Ты варишься в этом, начинаешь говорить и думать как преступники, потом совершаешь поступок, на который, тебе казалось, ты не способен, — и тогда ты понимаешь: все, я скатился. Это тяжелый момент.
— Но ты-то не такой и никогда таким не станешь. — Она положила руку мне на грудь.
— Потому что нашел в себе силы уйти оттуда.
— Это ты так думаешь. В душе ты так и остался полицейским. — Она положила на меня свою ногу и
