Алафэр о ее индейской деревне, или смотрю старый документальный фильм о вьетнамской кампании, меня охватывает то же чувство.
Иногда я вспоминаю строки из Книги Псалмов. Не могу назвать себя человеком верующим, более того, мои познания о религии весьма отрывочны; тем не менее эти строки объясняют все гораздо лучше, чем мой скудный разум: те строчки, в которых говорится, что невинные страдальцы за весь род человеческий особо любимы Богом, они — помазанники Божьи; их жизнь — жертвенная свеча, а сами они — узники небес.
Всю ночь лил дождь, а наутро взошло солнце, озарив мягким розовым светом задержавшийся в ветвях деревьев предрассветный туман. Я спустился за газетой и устроился на крыльце с чашечкой кофе.
Зазвонил телефон. Я вернулся в дом и снял трубку.
— Чем это ты занимался с этой лесбиянкой?
— Данкенштейн?
— Он самый.
— Так чем это вы с ней занимались?
— Тебя это не касается.
— Ошибаешься. Все, чем она и ее муженек занимаются, касается нас.
— Откуда ты узнал, что я виделся с Клодетт Рок?
— У нас свои источники информации.
— За нами не было хвоста.
— Ты просто его не заметил.
— Говорю тебе, хвоста не было.
— Ну и что?
— Вы что, их телефон прослушиваете?
Он молчал.
— Что ты хочешь сказать, Данкенштейн?
— Что ты спятил.
— Она рассказала кому-то по телефону, что я ее подвез, когда она была в Нью-Иберия?
— Не «кому-то», а мужу. Она позвонила ему из бара. Кое-кто считает, что ты — говнюк и тупица, Робишо.
Я уставился на занавешенные туманом деревья с мокрой от утренней росы листвой.
— Когда ты позвонил, я пил кофе и читал газету, — сказал я. — Сейчас я положу трубку и вернусь к этому приятному занятию.
— Я звоню из магазинчика у моста, — сказал он. — Через десять минут буду у тебя.
— Вообще-то, я собираюсь на работу.
— Работа подождет. Я позвонил шерифу и сказал, что ты задержишься. До скорого.
Через пару минут к дому подъехал серый служебный автомобиль, он выбрался из него, прикрыл дверцу и немедленно угодил в лужу носком начищенной туфли. Он был, как всегда, элегантен: стрелки на серых полотняных брюках безукоризненно отглажены, красивое лицо гладко выбрито, светлые волосы блестят. Его талию стягивал кожаный ремень с начищенной пряжкой, отчего он казался еще выше.
— У тебя найдется еще чашка кофе? — спросил он.
— Ты только затем и приехал, Майнос? — Я придержал для него входную дверь, однако, боюсь, тон мой был не особо гостеприимным.
Он вошел и принялся рассматривать книжку-раскраску, забытую Алафэр на полу.
— Не только. Может быть, я хочу помочь тебе. Почему бы тебе не перестать ерепениться? Каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить, ты начинаешь дерзить.
— Вообще-то, я тебя не звал. Ты сам постоянно напоминаешь о себе. И ни хрена вы мне не помогаете. Так что перестань пороть чушь.
— Хорошо, допустим, ты прав. Мы обещали тебе что-нибудь сделать. У нас не вышло. Так бывает, и ты об этом прекрасно знаешь. Мне уйти?
— Пойдем на кухню. Я тут собирался есть мюсли. С бананами и клубникой. Хочешь порцию?
— Не откажусь.
Я налил ему кофе с горячим молоком. В окно лился голубоватый утренний свет.
— Не стал подходить к тебе на похоронах. Я не умею выражать соболезнования. Теперь я могу тебе это сказать: мне очень жаль.
— Я не видел тебя на похоронах.
— На кладбище я не поехал. Это ведь дело семейное, правда? Думаю, ты у нас парень правильный.
Я насыпал две чашки мюсли, добавил нарезанные кусочками бананы и несколько ягод клубники. Он сразу сунул в рот полную ложку. Молоко стекало у него по подбородку. Сквозь коротко остриженные волосы проглядывал череп.
— Так-то лучше, браток, — сказал он.
— Так почему же я должен опоздать на работу? — спросил я.
— На одной из найденных тобой пуль остался превосходный отпечаток пальца. Догадайся, у кого из картотеки новоорлеанского полицейского управления точно такой же?
— У кого же?
— В тебя стрелял Виктор Ромеро, приятель. Я вообще удивляюсь, что ты еще жив; в свое время во Вьетнаме он был снайпером. Слышал, ты здорово отделал его машину.
— Откуда ты про это узнал? Даже мне ничего не сказали.
— Мы начали охотиться за этим парнем задолго до тебя. Всякий раз, как где-нибудь всплывает его имя, управление дает нам знать.
— Я хочу спросить у тебя одну вещь, только честно. Как ты думаешь, в этом замешаны федералы?
— Ты серьезно?
— Повторить вопрос?
— Ты же хороший полицейский, Робишо. Всякие истории о заговоре между преступниками и правительством давно вышли из моды, — сказал он.
— Я недавно ездил в новоорлеанское отделение Департамента по иммиграции. Этого Монро, похоже, мучает чувство вины.
— Что он тебе сказал? — Он с новым интересом посмотрел на меня.
— Попытался убедить меня, что ни в чем не виноват. Это ему не удалось.
— Так ты и вправду убежден, что кто-то из федералов или из управления по делам иммиграции и натурализации хочет от тебя избавиться?
— Не знаю. Как бы то ни было, они почуяли, что вляпались в дерьмо.
— Послушай, правительство не станет убивать граждан своей страны. Я думаю, ты просто напал на ложный след, который никуда тебя не приведет.
— Думаешь? А по-твоему, кого из собственных сограждан правительство посылает в Центральную Америку? Бойскаутов? Таких, как ты?
— Нет.
— Вот-вот. Парней вроде Виктора Ромеро.
Он задержал дыхание.
— Хорошо, попробуем копнуть в этом направлении.
— Где это ты видел, чтобы федералы закладывали друг друга? Ты у нас прямо шутник, Майнос. Доедай мюсли.
— Вечно он издевается.
В жаркий полдень мы с Сесилом припарковали полицейский автомобиль у знакомой бильярдной на Мейн-стрит в Нью-Иберия. Ребята из лафайетского колледжа отвинтили в мужской уборной автомат для продажи презервативов и вынесли через заднюю дверь.
— У них там в Лафайете что, презервативов нет? Зачем им было мои-то красть? — разводил руками хозяин заведения, Ти Нег. Я стоял под прохладой вентиляторов, из кухни упоительно пахло жареными колбасками и бамией. Как всегда, кучка пожилых завсегдатаев попивала в углу пиво и раскидывала