западню. Ему хотелось помочь Калди, так как он считал несправедливым арест старика; в то же самое время он хотел ликвидировать будапештскую организацию коммунистов. Это противоречие Шалго пытался сам себе объяснить тем, что-де его решение логично, ибо против Калди нет ни улик, ни доказательств; что же касается неизвестной Белочки, то против нее и улик и доказательств больше чем достаточно. Однако одно обстоятельство не находило объяснения; если все это верно, то почему он солгал Шликкену, когда тот спросил о деле Хельмеци?.. У него разболелась голова, и он принял болеутоляющее лекарство; потом прилег на несколько минут, а затем позвонил и приказал привести из камеры Бушу. Вид у Буши был еще более жалкий, чем вчера ночью.
Шалго покачал головой и подумал о том, что хотя он осуждает пытки, тем не менее и он ответствен за эти ужасы.
— Буша, — проговорил Шалго, осененный неожиданной идеей, — вы поверите мне, если я скажу вам, что я всегда осуждал допросы с применением насилия?
Буша застонал от боли, коснувшись пола открытой раной на ступне. В его глубоко посаженных глазах блеснули слезы.
— Какое это имеет значение, поверю я или нет? — спросил он.
— Вы правы, — согласился Шалго. — И все же меня интересует ваше мнение.
По лицу Буши скользнула болезненная улыбка.
— Возможно, что вы, господин старший инспектор, и осуждаете это, и все же нас пытают.
Шалго молча курил сигарету. Как хорошо было бы поговорить с умным коммунистом, думал он. Но с теми, кто провалился, бессмысленно: они осторожны и недоверчивы. А когда они на свободе, тоже нельзя — уже потому, что они свободны. Странные люди. Характерной чертой для них является недоверие…
— Скажите, Буша, а кого называют Белочкой? — Он заметил, как тот вздрогнул, явно не ожидая этого вопроса.
— Я не знаю, кого вы имеете в виду, господин старший инспектор.
— Я разочаровался бы в вас, если бы вы ответили по-другому. — Шалго сам не замечал, какие сдвиги произошли в его мышлении, но он позабыл сейчас и Калди, и Шликкена, и свою противоречивую, зашедшую в тупик жизнь; он видел перед собой только Бушу, своего противника, который хочет взять верх над ним в их поединке умов. — Буша, — тихо произнес Шалго, — не правильнее ли было бы, если б вы сказали: «Сударь, я знаю Белочку, но не намерен выдать ее истинное имя»?
— Я не могу сказать ничего иного, господин старший инспектор.
— Что было в чемодане?
— Обувь. Клич написал мне, что у него в мастерской плохо идут дела, и попросил меня продать на толкучке обувь, а выручку предложил разделить пополам.
— Запомните, Буша, что ценность алиби зависит от незначительных нюансов. Ваш замысел сам по себе был неплох, только вот организационная сторона дела у вас подкачала.
Через несколько минут в камеру ввели низкорослого черноволосого Клича, а затем принесли и коричневый чемодан. Охранники удалились.
— Станьте к стене, Клич, — распорядился Шалго. — И попрошу вас — это же относится и к вам, Буша, — говорите только тогда, когда я вас спрошу, и пусть отвечает только тот, к кому я обращусь с вопросом. Вы поняли меня?
Оба утвердительно кивнули.
— Клич, это тот чемодан, который вы передали Буше?
— Так точно, он.
— Буша, что скажете?
— Я узнаю его.
— Правильно, — сказал старший инспектор. — Клич, будьте любезны, назовите мне, сколько пар обуви и какой вы упаковали в чемодан.
Клич посмотрел на Бушу, потом на чемодан. Нахмурил свои черные брови и, как ученик, не приготовивший урока, стоял растерянный и смущенный, переминаясь с ноги на ногу.
— Видите, Буша, бедняга Клич молчит. Он и понятия не имеет, что сказать, ибо не знает, сколько пар обуви было упаковано в чемодан. Конечно, он мог бы солгать, что не он укладывал обувь. Но в этом случае он должен был бы назвать кого-нибудь, а это было бы неразумно, ибо я допросил бы этого человека.
— Вы правы, господин старший инспектор, — проговорил Буша.
Шалго позвонил и приказал вошедшему охраннику препроводить Клича обратно в камеру.
Дверь закрылась. Старший инспектор закурил.
— Хотите сигарету? Вы можете спокойно ее взять, от этого ваша честь не пострадает. — Шалго подошел к арестованному, угостил его сигаретой и дал прикурить от зажигалки.
— Видите ли, Буша, вам потому не удается свергнуть существующий режим, что вы недостаточно искусно ведете бой. Я лично коммунизм как идейное течение могу сравнить разве что с христианством. Вы — то есть ученики Ленина — чем-то походите на апостолов.
— Может быть, — промолвил Буша, и на его распухших губах промелькнуло подобие улыбки.
— Вы помните легенду о Савле?
— Что-то не припоминаю.
— Он был обращен в веру. Этот Савл, если вам угодно, был, так сказать, в аналогичной с моею должности. Он преследовал христиан, как я — коммунистов. Он был чиновником своего времени, я тоже. И если бы я сейчас сказал вам, что, когда я шел сюда, меня тоже осенило знамение — правда, я увидел не крест, а серп и молот — и под воздействием этого видения я обрел ясность мысли и понял, что должен изменить свою жизнь, вы, Буша, взяли бы на себя роль Иоанна Крестителя? Вы бы направили меня на путь истинный?
— Не пойму, чего вы от меня хотите, господин старший инспектор.
— Скажите мне, где я смогу найти Белочку. Я хочу предупредить ее, что ей грозит серьезная опасность.
— Я не знаю, о чем вы изволите говорить, — бесстрастно ответил Буша.
— Вы не доверяете мне. Разумеется, я не могу этому удивляться. Но тогда скажите мне, Буша, что должен сделать такой человек, как я, если он хочет изменить свою жизнь? Вы не позволите ему, не дадите возможности порвать со своей старой жизнью; вы будете считать его провокатором. Что же тогда останется для такого человека?
Буша молча уставился в одну точку; он смотрел на свою ступню и на мгновение подумал о том, что уже никогда больше не сможет встать на ноги. Его сделали калекой. Здесь, в этом здании. И здесь же он слышит сейчас весьма странные рассуждения. Одно только точно: в пролетарском движении чудес не бывает. Во всяком случае, таких чудес, которые в один прекрасный день из сотрудника хортистской контрразведки сделали бы коммуниста.
— В окно выбрасываться нет смысла, — произнес наконец Буша. — Не только коммунисты сражаются против фашистов, но и многие другие честные венгры.
Шалго глубоко задумался.
— Когда я ссылался на Савла, — вновь заговорил он, — я не хотел этим сказать, что стал коммунистом. Об этом и речи нет. Но ныне коммунисты борются вместе с некоммунистами. Американцы тоже не очень-то любят русских большевиков, и все же они сейчас вынуждены сражаться вместе с ними против немецких нацистов. Разве вы не можете представить себе, что мы заключим с вами союз?
— Я верю только фактам и своему опыту, господин старший инспектор. А они свидетельствуют о другом.
— Если бы я, например, сказал, что устрою вам побег, вы поверили бы мне? Пошли бы со мной? Доверили бы себя мне?
Буша до боли закусил губу.
— Зачем вы меня терзаете, господин старший инспектор? С чего бы вам стать антинацистом? Чудес не бывает. Вы в течение нескольких лет провалили многих коммунистов. А сейчас вы хотите мне доказать, что и вы антифашист! Господин старший инспектор, в наше время человек, придерживающийся антикоммунистических взглядов, не может быть антифашистом. И вы не являетесь им. Бороться против нацистов можно только вместе с нами. Так как же я могу поверить вам?
