последние узелки, которые ни зубами, ничем уже не разоймешь после, а рванувшись из последних сил, только оборвешься сам, и ничего уже нет, только несешься среди всего и не знаешь, был ли ты когда- нибудь или нет; когда же просыпаешься, все уже решено, а мы откусываем яблоко, читаем газету, разговариваем с соседом, возмущаемся и негодуем, что не так устроен мир, а все-все уже заранее решено, свито в узелки, и неведомо нам.
На следующий день оказалось, что бруфен стянули: он стоял на тумбочке, еще утром его видели, а к обеду следующего дня бруфен исчез. Зоя думала, что Митя это знает, когда он звонил, виновато сообщила, что бруфен пропал, было подозрение на няню, взять мог только тот, кто знал, что это дефицит, или у кого у самого была такая болезнь, у няни как раз тоже было что-то с позвоночником, но ее спрашивали уже, а она отказывалась. Митя промолчал, была еще одна пачка, теперь думал: хорошо, что не оставил все, но пачку решил прижать: пусть сами попрыгают! и вот два дня, пока они прыгали и доставали, он все помалкивал, а пока мать лежала без лекарства, и эти два тоже пока прибавлялись в ту копилку, куда складывалось все к последнему итогу; бруфен принес свой один из врачей; Зоя говорила: ну, что же делать? Вениамин Исаевичу пришлось отдать свой, было его дежурство. Но Митя сам грешным делом думал на Мирзоеву, не на мать, а на дочь: он так все и представлял, когда мать спала, пришла к Мирзоевой ее дочь, та дочери все рассказала, как он быстро достал, что это жуткий дефицит и что хорошо бы и ей достать пачку, а бруфен стоял здесь же, на тумбочке, он даже представил, как она быстро, энергично встала, положила бруфен себе в сумочку и возвратилась, она, дочь ее, была очень решительной женщиной.
Регистратор взглянул вверх на свой четвертый этаж; за окном кто-то стоял, это виделось по особому отблеску окна, казалось, что окно блестело иной чернотой, пока он приближался, человек уходил вглубь комнаты, казалось в то же время, что он кого-то обнимает: за стеклом было двое; он побежал, он решил подняться по лестнице, потому что иначе если бы его заметили оттуда, то они постараются спуститься по лестнице, думая, что он поедет на лифте; он взбежал почти неслышно, тяжело дыша, дверь не поддавалась, будто кто-то ее держал с той стороны, плечом, всем телом, он с трудом преодолевал чей-то подпор, потом внезапно она распахнулась, хлопнуло окно, полетели какие-то листки, раздался звон стекла, летали те самые листы прозы, дверь снова с силой сама захлопнулась, хлопали окна; двое ушли в ванную, его здесь не было, его никто не замечал, он прошел, лег на диван в маленькой комнате и видел теперь только входную дверь; пока он так лежал, не чувствуя и не зная ничего, на улице раздались звуки торжественной медленной музыки, и неожиданно ясно Регистратор понял, что кто-то умер, его бездвиженье соответствовало неожиданной ясности его мышления; на улице кто-то спросил: слушай, Фант, кого там хоронят? он прошел на балкон, под ним была асфальтированная площадка, на которой две девочки играли в бадминтон, волан летал от одной к другой, будто независимо от них, самостоятельно, не опускаясь вниз, бесконечно долго; он закинул одну ногу на барьер, но сил не было совсем, перевалиться
Регистратор подумал: зачем она вышла замуж? он отказался, так и не пошел на свадьбу, и всю ночь спал, снились ему только сны, но никакой свадьбы там не было, там было, пожалуй, все, кроме свадьбы; теперь, лежа на диване, он видел, что пришла Джульетта, он снова вглядывался, все не мог точно все рассмотреть, был ли кто еще там; Джульетта как бы вся утяжелялась книзу, расширялась сразу в бедрах и, начиная с бедер, плотность ее стекала вниз, в ноги, и оканчивалась в ее округлых пальцах небольшой плотной стопы, которую он потом долго рассматривал, а вверху, наоборот, все было легко, подвижно, легкие руки, узкие плечи и небольшая, естественными бугорками, без поддержки, грудь — все как бы стекало сверху вниз, и там, останавливаясь, уплотнялось и застывало избыточной, но гармоничной формой; потом он помнил, что встал и подошел к ней, она еще повторила, это он помнил, что ей нужны спички и соль, соль и спички, отчего он только понял, что она пришла к нему, он вспомнил, что муж ее доставал по большому блату сигареты, даже «Марлборо», при случае всегда вынимал их, спичек не было, была зажигалка; она почему-то решила, что когда войдет к нему, то скажет: соль и спички; он все вглядывался, все искал тех двоих, и тут почувствовал нечто, между прочим, с Зоей было похожее, пока она листала историю болезни.
Джульетта сделала шаг к нему, как бы подтверждая это
Поутру, когда он вставал, было прохладно, чтобы не разбудить ее он на носках, босыми ногами, тихо шествовал в переднюю, так же тихо, как шел, прикрывал дверь, потом в передней уже действовал посвободней в движениях, и ходил, не стесняясь: дверь была плотно добротной, но все же не так, как за штакетинами забора, там он уже говорил в полный голос, лес начинался сразу от дома; он еще тогда думал: надо же такое счастье, и дом стоит в лесу, и так близко от Москвы, но все это к тому, что вот он любит Надю, и она с ним, тоже любит его, при этом однажды, вспомнил он из своего детства, тоже ранние утра, когда мать его выходила за забор, господи! как она была юна! она выходила в лес, ее тихий, доносившийся сквозь дрему, разговор, отчего его детский сон становился как-то сладостнее и тягучее, и сейчас, пока Надя спала, на дне его сознания пробуждалось детство, раннее тогдашнее солнце, иногда он сам вдруг поднимался совсем рано, в холод, ежился, сидя на бревне у забора, весь сжимался, дожидался солнечных
