бабушка и прабабушка, жизнью хлопотливой хозяйки-домоседки. Ну, а пока… Бедный Андерсен, он так влюблен, просто с ума сходит! Не каждой девушке удается вызвать к себе такие чувства, да еще у поэта. Он все принимает всерьез — это даже опасно…
Да, Андерсен был полон самых серьезных намерений. Риборг благосклонна к нему, это ясно. Он любит ее так безумно, как никто никогда еще на земле не любил. Но ее родители — богатые люди, а он — бедный поэт с туманными надеждами и сотней-другой ригсдалеров в запасе. «Куда вам, голубчик, жениться! — скажут ему. — Что ж, вы хотите, чтоб Риборг жила с вами на чердаке и питалась хлебом с колбасой? Нет, вы найдите себе приличную службу, накопите деньжонок, снимите хорошую квартиру, ну, тогда мы еще подумаем…»
В иные минуты он чувствовал прилив отчаянной решимости: ну что ж, ради Риборг можно пойти на все, даже… Ну да, даже на то, чтоб расстаться с поэзией, если уж иначе никак нельзя! Правда, где-то в тайниках души он чувствовал, что из этого ничего не выйдет. Он мог голодать, мог бедно одеваться и жить на чердаке — подумаешь, какая невидаль! — но он не мог не писать, это ему было так же необходимо, как дышать. Но пока что он отмахивался от таких мыслей. Сообщение Кристиана о женихе — сыне аптекаря толкнуло его на решительное объяснение с Риборг. До сих пор он выражал ей свои чувства при помощи стихов, и это не требовало от нее ясного ответа. Получив же письмо, где влюбленный поэт клал к ее ногам свое сердце и свое будущее, она растерялась. Выйти замуж за Андерсена — нет, нет, этого она никак не предполагала. Но все-таки ей было его очень жаль. Утирая слезинки, повисшие на длинных черных ресницах, она писала ответ: внезапный отказ разбил бы сердце ее жениху, она не вправе этого делать. В ее распоряжении только чувство нежной дружбы, не может ли Андерсен этим удовлетвориться? Ах, она от всей души желает ему поскорее утешиться и забыть ее!
«Не делайте меня несчастным! Я могу стать чем угодно ради вас, я буду служить и сделаю все, что потребуете вы и ваши родители!» — перечитала она еще раз его умоляющий призыв и, вздохнув, вложила в конверт свой отказ.
Поэтическая страничка ее жизни была перевернута.
ГЛАВА VI
ПТИЦА ДРУГОЙ ПОРОДЫ
Шел 1830 год, и из Франции веяло бурей. Снова на парижских улицах раздавалась «Марсельеза», снова были свергнуты ненавистные народу Бурбоны. Газеты приносили в Копенгаген известия об этом, и были, наверно, среди их читателей горячие головы, сочувствовавшие французам, но таким волей-неволей приходилось помалкивать.
В копенгагенских гостиных вообще не принято было думать и говорить о политике.
«Политика — это гиена, пожирающая все высокое и прекрасное», — сказала Иоганна Луиза Гейберг, звезда копенгагенской сцены. К этому мнению охотно присоединились и аристократы и обыватели, больше всего на свете ценившие свой покой. Так думали и многие писатели. Зато они вели долголетние и горячие споры о том, что важнее для поэта: голос вдохновения и близость к природе или голос рассудка и солидное образование. Ингеман и Гаух, последователи Эленшлегера, стояли за первое, Гейберг и Герц — за второе. Отсюда вытекал и спор о значении тщательной, ювелирной отделки формы. На эти темы охотно и много рассуждали и литераторы на страницах газет и светские люди в гостиных.
— Разумеется, нет ничего важнее формы! — утверждал какой-нибудь молодой юрист, сторонник Гейберга. — Посмотрите на прекрасную статую, и вам это станет ясно. С какой тщательностью и изяществом скульптор обработал грубый материал, данный ему природой! То же и в поэзии: остроумный рассудительный человек с хорошим вкусом всегда напишет лучше, чем растрепанный мечтатель, вздыхающий на луну и не изучивший в совершенстве классических авторов.
— Но зато Ингеман, говорящий, что поэт должен жить в стороне от толпы и прислушиваться прежде всего к голосу сердца, больше обращает свои мысли к богу, а это так полезно в наш развращенный век! — возражал ему почтенный пастор.
— Все эти ваши стихи — пустые забавы и побрякушки! — высказывался богатый коммерсант. — Но против водевилей Гейберга ничего сказать нельзя: посмотрев их, можно от души посмеяться, а это хорошо освежает после делового дня.
Что думает по этому поводу народ, спорящих не интересовало: куда уж необразованному человеку судить о таких сложных вопросах!
И народу нужен был писатель, который заговорит на понятном всем языке и сумеет взволновать, заставит посмеяться, а потом и задуматься над прочитанным любого человека, даже если у него и нет университетского диплома.
Зимой 1831 года копенгагенские читатели, следившие за спором Гейберга с группой Эленшлегера, оживленно обсуждали стихотворный памфлет «Письма выходца с того света». Анонимный автор выступил от лица покойного Баггесена, старого противника Эленшлегера, и ядовито высмеивал писателей, не уделявших достаточного внимания вопросам формы. Больше всех досталось от него Андерсену.
И дальше автор в грубом и высокомерном тоне издевался над невежеством вчерашнего бородатого школьника, не одолевшего грамматику, но претендующего на поэтическую славу.
Пусть бы сидел себе в темном углу да не смешил людей! На ледащем ослике вместо крылатого Пегаса не взобраться ему, недоучке, на священную гору Парнас!
Все это глубоко оскорбило впечатлительного Андерсена. Вскоре выяснилось, что памфлет принадлежал перу Герца, автора модных тогда пьес, приверженца Гейберга. Впрочем, Гейберг счел нужным вступиться в своей «Летучей почте» за Гауха и Ингемана, задетых Герцем. Для Андерсена же у него не нашлось доброго слова.
Сначала влиятельный критик благосклонно относился к молодому поэту, ценя в нем живость и юмор. В «Путешествии на Амагер» он правильно почувствовал близость Андерсена к его собственным позициям и приветствовал его. Но в блестящем салоне Гейберга не могли принять как равного, как своего неотесанного юнца с оденсейских окраин, с таким трудом пробившегося к образованию. Там превыше всего ценились шлифовка и лоск, полученные с колыбели.
В споре о форме окончательно выяснилось их коренное различие. Кое в чем Андерсен испытал на себе влияние Гейберга, хотя бы через Коллинов, восхищавшихся остроумным критиком. Так, он готов был в те годы признать, что «политика — гиена». Но врожденное демократическое чутье сына сапожника давало себя знать и в вопросах поэзии.
Андерсен не мог согласиться, что писать надо для избранного кружка знатоков и ценителей, и не хотел верить, что изящная отделка формы — главная задача поэта.
И, хотя его очень страшила немилость Гейберга, здесь он упорно стоял на своем.
— Чем проще, тем лучше! — говорил он о форме. — Что там ни говори, а внутреннее содержание, чувство и мысль поэта — это и есть главное, форма от них зависит.
— Это вы так думаете потому, что недостаточно изучили образцы и сами плохо владеете формой! — возражали ему и указывали на ошибки и слабые места в его стихах.
— Ну хорошо, пусть это так… — скрепя сердце соглашался он. — Но разве бесхитростные мелодии народных песен не прекрасны? Разве простенькие ромашки и подснежники радуют глаз меньше, чем
