Они расположились за одним из тех деревянных столиков, которые владельцы паба расставляют на тротуарах, как только это позволяет погода. Крис не мигая смотрел на двойную порцию виски, которую поставила перед ним Кэтрин. Ей казалось, что он постепенно начал отходить от шока. Тогда в парке он был просто в невменяемом состоянии, вместе с Кэтрин наблюдая, как удаляется Рейчел.
– Давайте начнем с вашей фамилии, – предложила Кэтрин, обращаясь к Крису. – Что за тайны с ней связаны?
– Официально я именуюсь Лэнгом, но при рождении мы с сестрой носили фамилию Мартин. Как уже говорила эта дама, я был вынужден проживать со своими дядей и тетей в Сан-Франциско. Они усыновили нас.
– Нас? – переспросила Кэтрин. – Насколько я понимаю, вы говорите о Джулии?
– Да.
– Но вы сказали мне, что ни сестер, ни братьев у вас нет.
– Я помню.
– Тогда зачем лгать?
– Потому что ложь в данном случае куда легче правды. Мне не хотелось касаться слишком болезненных воспоминаний.
– Ваша сестра – болезненное воспоминание?
Крис сокрушенно покачал головой.
– Нет, но она присутствует во многих из них. Она средоточие всех моих страхов.
– Я опять вас не понимаю.
– Разумеется. Как вам меня понять?
В голосе Криса прозвучало такое неприкрытое отчаяние, что Кэтрин оторопела. Но стоило ей перевести взгляд на лицо Криса, как тот отвернулся, чем окончательно вверг девушку в смущение. Она даже почувствовала себя виноватой, хотя и не понимала почему. Возможно, ее вопрос прозвучал немного шутливо, тогда как Крису было вовсе не смешно. Но вот самообладание снова вернулось к Крису, и он спросил:
– Скажите, когда вы вспоминаете Дженнифер, что прежде всего всплывает у вас в памяти?
Теперь уже Кэтрин испытала подобие шока. С его стороны было слишком жестоко задавать такой вопрос. Тем не менее Кэтрин решила уточнить:
– Что вы имеете в виду?
На лице Криса не появилось ни малейших признаков раскаяния. Наоборот, его взгляд выражал непреклонную решимость получить ответ. Он или не понимал, что причиняет ей боль, или – что всего вероятнее – его это мало заботило.
– Я спрашиваю вообще, а не говорю конкретно о ее смерти. Итак, что прежде всего приходит вам на ум, когда вы думаете о Дженнифер?
Кэтрин все еще чувствовала себя не в своей тарелке.
– Ну, трудно сказать что-либо наверняка, – несмело начала она. – Пожалуй, прежде всего я вспоминаю, как она играла на виолончели. Как-никак, она была великолепным музыкантом. Потом мне вспоминаются праздники, которые мы проводили вместе, ну еще, пожалуй, ее неумение выбрать одежду себе к лицу… Шутки, над которыми мы вместе смеялись…
– Все так. Обычно это называют «добрыми старыми временами».
– Как сказать. Далеко не всегда эти времена были добрыми, – возразила Кэтрин. – Я. к примеру, иногда вспоминаю, как угнетающе на нее порой действовали некоторые поступки Дэвида. И телефонные разговоры между нами, которые затягивались за полночь, когда ей хотелось поведать мне свои печали. Потом ее неоднократные приезды ко мне посреди ночи…
– Хорошо. Значит, «добрые старые времена» и «не очень добрые», – поправился Крис. – Но в целом все было нормально. И соответственно об этом остались нормальные воспоминания.
– Что ж, мне ничего не остается делать, как только согласиться с вами, – сказала Кэтрин и с любопытством взглянула на собеседника.
– А знаете ли вы, о чем думаю я, когда передо мной возникает образ Джулии?
В голосе Криса послышалась горечь, но Кэтрин не могла сказать с точностью, что было ее причиной – гнев или отчаяние.
– О чем же?
– Я думаю о ее ночной рубашке, изготовленной из пропахшей дезинфекцией бумаги. Стоит мне вспомнить этот запах, как у меня сразу же начинает першить в горле. А еще я слышу, как поворачиваются в замках стальные ключи размером с револьвер, и вижу перед собой стальные решетки на окнах. И я вижу ее больные глаза с желтоватыми белками – высохшими и мертвыми. Я вспоминаю похожие на широкие браслеты кожаные ремни, стягивающие ее предплечья и запястья. Но я все равно благодарен судьбе, что ремни есть, – потому что они скрывают рваные раны, нанесенные ножницами.
Кэтрин едва не разрыдалась – уж больно страшную картину нарисовало ее живое воображение. Особенно ее потрясло сочетание стальных ножниц и теплой, мягкой человеческой кожи. Крис отвернулся от девушки, но в памяти вставали сцены одна ужаснее другой, и он продолжал облекать их в слова.
– Эти шрамы… – пробормотал он, запинаясь почти на каждом слове. – Их было много – не сосчитать. И все такие яркие, блестящие, розовые. Они пересекались во многих местах и напоминали дурно нарисованный план оживленного города. Стянутые хирургическими нитями, они местами образовывали рельеф и походили на городские эстакады и подъезды к ним – и все эти артерии воображаемого города были проложены в обыкновенной человеческой коже. Теперь я думаю, что более всего меня поражали именно шрамы. Куда больше, чем наркотики, которыми ее пичкали насильно, больше, чем всевозможные
