прийти домой, не раздеваясь упасть на кровать, смотреть в глаза черного африканского бога и знать, что ни через час, ни через два, ни вообще когда бы то ни было не придется выслушивать, сколько градусов на улице, и отвечать на вопрос, сварить завтра на обед щи или борщ, да и что плохого в таком вопросе, для него же и щи эти готовятся, и борщ, и вопрос этот Марина задает из лучших побуждений, и не ответить на него поэтому невозможно… Невозможно!
У него холод прошел по коже, когда он понял, как сильно этого хочет. Вот этого всего – не знать о температуре воздуха, о завтрашнем обеде, обо всей этой бесконечной цепочке ничего не значащих подробностей жизни… Аж скулы у него свело от такого желания!
Иван вдруг вспомнил – тоже некстати, конечно, – как Андрей Мартинов завел дома французского бульдога. Дети долго его упрашивали, и он наконец сдался. Смешной ушастый песик оказался милым, преданным до обморока, добрым и веселым. Но с его появлением жизнь в доме переменилась так, что Андрей взвыл.
– Понимаешь, Вань, – рассказывал он месяца через три, – ну все в нем хорошо, ничего плохого нету. Но не могу я жить в одной квартире с собакой! Я понимаю, что все живут, или почти все, или многие. И что это нормально, иметь дома животное, – тоже понимаю. Но не могу! Ни доброта его мне не нужна, ни преданность. Когда дети рождались, я знал: вот я, вот они – мы теперь одно. И забот ведь с ними сильно побольше было, чем с собакой, и уставал я тогда – не сравнить. Но как-то это не раздражало. А тут – нагадит Шнырик посреди комнаты, а меня с души воротит. Поверишь, из дому готов бежать, вот до чего доходит. Как подумаю: ну почему я должен возиться с собачьим дерьмом? Пукнет он – французские бульдожки все время пукают, – а я думаю: с какой радости мне терпеть эту вонь невыносимую? Ночью он храпит. Плавать не умеет – голова тяжелая. На даче чуть в пруду не утонул, еле вытащить успели, потом дрожал весь, отойти от нас боялся. И жалко же псинку черт знает как! Дети с ним, конечно, за неделю наигрались и на меня его скинули. И вот убираю я это дерьмо, каждые пятнадцать минут комнату освежителем опрыскиваю, ночью голову подушкой накрываю, чтобы храп его не слышать, и думаю: зачем мне все это надо?! И самое ужасное, что никуда ведь уже от этого Шнырика не деться. Отдать кому-нибудь – так он же к нам привязался, как ребенок радуется, когда мы с работы возвращаемся. Ну кому его отдашь? На улицу тоже, понятное дело, не выгонишь. В общем, как представлю, что так вот мне теперь и жить в состоянии сплошного дискомфорта, – не надо ни преданности его, ни любви, ничего мне от этого песика несчастного не надо! Видно, не для меня все эти собачьи радости, такой уж я уродился.
И ровно то же самое Иван понимал сейчас про себя: никаких этих радостей семейной жизни ему не надо. Почему – непонятно. Может, он каким-нибудь не таким уродился, может, еще по какой-то причине, но не надо, и все.
И так же отчетливо он понимал, что никуда ему от своей новой жизни уже не деться. Формула: «Мы в ответе за тех, кого приручили», – которая раньше казалась ему просто пошлой, представлялась теперь безнадежной, как приговор о пожизненном заключении.
Он привел Марину в свой дом, он без патетических слов, но ясно сказал ей, что это теперь ее дом, он позволял ей заботиться о себе, он заботился о ней сам, когда она была простужена… Он присоединил ее жизнь к своей и разорвать теперь эту связь не мог. Не мог! Подобный разрыв противоречил всему, что он считал для себя правильным всю свою жизнь, а жизни его было не так уж мало лет, чтобы легко от таких вот правил отказываться.
Он слышал, как в конце коридора открылась входная дверь, мама поговорила с кем-то, потом дверь закрылась.
Потом мама вошла в комнату, держа в руках небольшую картину.
– Подарок, – сказала она, поворачивая картину так, чтобы Иван мог ее разглядеть. – Курьер привез.
– Ничего себе подарочек! А «Джоконду» тебе не привезли?
Картина, которую мама держала в руках, являлась не чем иным, как «Черным квадратом» Малевича.
– Могли бы и «Джоконду» привезти, – улыбнулась она. – Это от Борьки Вайнера. А он копиист фантастический. Фальшивомонетчик в сравнительно недавнем прошлом. Вышел на свободу с чистой совестью, теперь вот играется. – Она повертела картиной. – Шедевры подделывает.
– А что тут подделывать? – пожала плечами Марина. – Я насчет этого «Черного квадрата» никогда не понимала. Что копия, что оригинал – по-моему, без разницы. Все видят, что это обман сплошной, и все делают вид, что они умные и что-то в этом понимают. А на самом деле просто боятся сказать, что король-то голый!
Иван посмотрел на жену с удивлением: он никогда не слышал от нее таких длинных монологов на отвлеченные темы. Он даже подумал бы, что она возмущена или взволнована, если бы Маринин голос не звучал с обычным для нее спокойствием.
Он бросил быстрый взгляд на маму: интересно, что она скажет?
– Я в искусстве не специалист, конечно, – добавила Марина. – Но так, как я, каждый нормальный человек это понимает.
Она кивнула на «Черный квадрат».
– В кухне повешу, – сказала мама. – Как символ хозяйственных забот.
На Маринино мнение она обратила не больше внимания, чем если бы та промолчала.
Наверное, Марину это обидело. Во всяком случае, когда мама вышла из комнаты и она обратилась к Ивану, ее голос звучал уже не так спокойно.
– Ну разве не права я, а, Вань? – сказала Марина. – Квадрат этот каждый же нарисует!
– Не каждый.
Он вдруг почувствовал усталость. Такую усталость, что языком пошевелить не мог. Или просто лень ему было шевелить языком, чтобы объяснять то, что требовало слишком долгих, вернее, слишком… крупных объяснений? Или просто знал он, что невозможно объяснить это так, чтобы поняла Марина, потому что она понимает только банальности, а что скажешь о «Черном квадрате» с помощью банальностей? Ничего.
Он сначала подумал об этом лишь вскользь – что Марина понимает только банальности, – но уже через секунду эта мысль вспыхнула у него в голове ярко, как свеча, и в этом неожиданном ясном свете ему стало понятно все, что происходит в его жизни. Все, что с его жизнью происходит.
– Да господи! – воскликнула Марина. – Да я сама сколько угодно таких квадратов нарисую, хоть черных, хоть серо-буро-малиновых!
Теперь она точно была взволнована – щеки у нее пошли алыми пятнами.
– Не волнуйся, Марина, – сказал Иван.
– Было бы из-за чего волноваться! Из-за картинки! – Она в самом деле сразу взяла себя в руки и попросила: – Пойдем, Вань, а? Или ты с гостями хочешь посидеть?
Ивану стало ее жалко. И с гостями он посидеть совершенно не хотел. Но возвращаться домой он хотел еще меньше. Так неожиданно пришедшая догадка – о банальностях, которыми незаметно оказалась облеплена его жизнь, – занимала его так сильно, что ему хотелось обдумать ее в одиночестве.
– Пойдем, – сказал он.
– А твоя мама не обидится? – опасливо поинтересовалась Марина.
– Нет.
Иван заметил, как его жена вздохнула с облегчением.
«Со свекровью ссориться не надо. Тем более если не за мальчишку замуж вышла. За тридцать пять-то лет привык он к матери прислушиваться, мало ли как все обернется». Ему показалось, что Марина произнесла это вслух.
– Ты иди, я сейчас догоню, – сказал он. – Гвоздь только вобью для картинки.
Марина кивнула и поспешно вышла из комнаты. На лестницу она выскользнула тихо, как робкая мышка.
Не закрывая входную дверь, Иван заглянул в кухню. Мама доливала кипяток в казан с пригоревшим пловом. Картина стояла на полу, прислоненная к стене.
– Ну что, будешь «Квадрат» вешать? – спросил он. – Гвоздь вбивать?
– Да нет, – улыбнулась мама. – Еще не хватало тебе возиться. Не стоит Борькина подделка твоих усилий.
