– Да так… – смутилась Нелька. – Песню вспомнила.
– Какую?
– А ту, про молодушку. Которую девчонки в автобусе пели, когда мы из Тавельцева ехали, помнишь? «Та же удаль, тот же блеск в его глазах…» – пропищала она.
Даня расхохотался.
– Да-а, Нелька, слух у тебя выдающийся!
Он еще смеялся, а Нелька уже помрачнела.
– Мне ведь надо сказать Тане…
Данино лицо сразу стало серьезным.
– Хочешь, я ей скажу? – спросил он.
– Ты потом ей скажешь, ладно? – вздохнула Нелька. – А сначала я сама. Мы ведь с ней совсем одни, понимаешь? – извиняющимся тоном сказала она. – Мы всегда были с ней одни, то есть вдвоем. А теперь я уеду, и тогда…
Что тогда, Нелька объяснять не стала.
Даня молчал. Вид у него был расстроенный и виноватый.
– Я понимаю, Нель, – сказал он наконец. – Ты говори, как тебе лучше, и я так и буду делать.
Она чуть-чуть пошевелилась, и он в самом деле сразу понял смысл ее движения – обнял ее, быстро и коротко, и отпустил. Она встала с его колен. Очень ей этого не хотелось!
– Я тебя провожу, – сказал он, тоже вставая. И поспешно добавил: – Только до подъезда, честное слово.
При этой смешной и поспешной последней фразе лицо у него стало как у мальчишки.
– Ладно. – Нелька улыбнулась и, на секунду прижавшись к его груди, тихо сказала: – Мне самой жалко, Дань… От тебя даже на час уйти жалко.
«Даже на минуту», – подумала она.
Глава 18
«Сейчас скажу. Через минуту. Вот сейчас она чай допьет, и скажу».
Нелька смотрела, как Таня вытаскивает из чашки мокрый лимонный ломтик, как съедает его вместе с корочкой. Нелька тоже всегда любила чайный лимон.
Ей вдруг показалось таким странным, что вскоре между нею и Таней – между всеми их привычками, и обыкновениями, и любовью – окажется огромное в своей непреодолимости расстояние!
– Что ты, Нелька? – Таня отставила в сторону чашку и посмотрела на нее с подозрением. – Ты что опять натворила?
– Почему натворила?
– По всему. По всему твоему виноватому виду. Так что же?
– Н-ничего… – пробормотала Нелька. – Я, Тань, понимаешь…
Она не могла решиться весь вечер, но больше тянуть было невозможно.
– В общем, я… – набрав побольше воздуха, сказала она.
И тут позвонили в дверь.
«Даня? – мелькнуло у нее в голове. – Как же он квартиру узнал?»
Даня проводил ее, как и обещал, только до подъезда, и Нелька понимала, что квартиру ее он знать не мог. Но точно так же она понимала, что если бы ему понадобилось срочно ее увидеть, то такая ерунда, как незнание номера квартиры, конечно, не оказалась бы для него препятствием.
– Я открою! – поспешно сказала она.
Таня проводила ее встревоженным взглядом.
Верхний замок почему-то никак не хотел открываться. У Нельки дрожали руки. Наконец она распахнула дверь. На лестничной площадке стоял Егоров.
– Ты?… – изумленно проговорила она. – Ты что здесь делаешь?
На секунду ей показалось, что он просто ошибся квартирой. Или случайно приткнулся под дверью, как какой-то непонятный зверек. У Егорова в лице всегда было что-то от зверька – что-то мелкое. И характер у него был мелкий – в том смысле, что завистливый.
– Я к тебе, – сказал Егоров.
Тут уж Нелька и сама поняла, что его появление, конечно, не случайно. Просто она все время думала о Дане, и все другие люди казались ей в кругу этих мыслей случайными.
– Зачем ко мне? – спросила Нелька.
Она не то чтобы не любила Егорова, но вот эту его зависть – главное, определяющее его качество – чувствовала постоянно. В том числе и зависть к ней из-за того, что она красивая. Ну какой смысл мужчине завидовать тому, что женщина красива? Но Егоров ей в этом завидовал. Одновременно он завидовал Олегу, которому досталась красивая женщина; это было, еще когда Нелька жила на Краснопрудной.
Чему завидовал Егоров сейчас, она не знала, и это было последнее, что ей хотелось бы знать.
– Олег погибает, – сказал Егоров.
– Ты что несешь?!
Нелька даже отшатнулась. Смысл егоровских слов был непонятен. Что значит погибает? Это что, какой- то длительный процесс? Алкоголиком, который постепенно спивается и погибает именно в этом смысле, Олег не был.
– Все очень серьезно, – сказал Егоров. – Он упал с лесов и сломал позвоночник.
– С каких лесов?… – прошептала Нелька.
С каких именно лесов упал Олег, это в данном случае, конечно, не имело значения. Просто она растерялась, потому и спросила об этом.
– Он церковь подрядился расписывать. В деревне где-то, по Калужскому шоссе. Ее там реставрировать стали, или что-то в таком духе, я особо не вникал. А он же на этом деле задвинулся – святая Русь там, храм Божий и все такое, сама знаешь. Ну и вот…
Олег стал истовым православным около года назад. Собственно, Нелька потому и ушла от него. Нет, она ничего не имела против веры, к тому же в отличие от большинства внезапно воцерковившихся художников была крещена в младенчестве: мама даже вообразить не могла, что можно не окрестить ребенка, и мнение на этот счет райкома партии или еще какой-нибудь подобной организации не имело для нее значения. Но в том, как уверовал Олег, Нелька видела что-то натужное, вот именно истовое. Или неистовое – она только в общении с ним поняла, что эти слова имеют одинаковый смысл.
Уверовав в Бога и окрестившись, Олег стал презирать каждого, кто не имел отношения к православию. В широком богемном кругу его презрение почти не было заметно, потому что крестился в последнее время едва ли не каждый из составлявших этот круг. Но в том узком кругу повседневной жизни, в котором они находились вдвоем, Олегова религиозность казалась Нельке вызывающей и какой-то надсадной.
Когда однажды он демонстративно лег спать на полу, не желая осквернять себя даже мыслью о плотском грехе, потому что начался Великий пост – это Олег-то, который, бывало, будил ее среди ночи, потому что ему срочно требовалось сбросить напряжение! – Нелька поняла, что от всего этого ее начинает тошнить. Она еле долежала на топчане до утра, чтобы не уходить слишком уж демонстративно, а вернее, просто потому, что дожидалась, когда откроется метро.
И вот теперь он сломал позвоночник, упав из-под купола какой-то церкви…
– И… что с ним?… – с трудом выдавила из себя она.
– Лежит, – пожал плечами Егоров. – Из больницы его выписали – говорят, смысла нет лечить, все равно ноги двигаться не будут. Ухаживать за ним некому – родители умерли, оказывается. Ну и лежит, что ему еще остается? Мы Вернеру из немецкого посольства пару его картинок продали, сами еще скинулись кто сколько мог – сиделку ему наняли. Еле нашли! Но сколько ж нам за его картинки дали? Это, сама понимаешь, не деньги. Теперь и те кончились. Сиделка сразу ручкой сделала. Ну, я и подумал… Все-таки ты с ним жила. Я подумал, надо тебе сказать… хотя бы.
На лестнице было так тихо, что слышен был глубокий гул, идущий от старых каменных ступенек.
– Да, – еще секунду помолчав, проговорила Нелька. Непонятно было, к чему относится это «да», но она вообще мало что понимала сейчас. – Спасибо, что сообщил.
– Тебя подождать? – спросил Егоров.
– Сама дойду.
