него удивленно. – Год еще, много два, и все это ерундой покажется – кто ждет, что делать… Штурмом будут пароходы брать, в трюмы проситься! Ты хоть понимаешь, какая здесь мясорубка начнется? У нас вон тоже только и разговоров: победим врага малой кровью, на чужой земле… Дурацкие иллюзии! Всю землю большой кровью зальют, и свою, и чужую. Сначала Гитлер европейские страны по одной сожрет, потом на нас пойдет. А ты здесь одна… Ты должна уехать в Америку сейчас, – твердо сказал он. – Это последняя возможность.
– А ты? – тихо спросила Эстер.
– Что – я? – не понял Игнат.
– Ты что будешь делать? Раз, ты говоришь, повсюду война начнется?..
Меньше всего он думал о том, что будет делать. Это и так было понятно, без размышлений.
– Ну что в войну делают? – улыбнулся Игнат. – Воюют. Эстер, я сегодня же с другом переговорю. Но тебя после этого разговора, скорее всего, уже не увижу. И из Москвы тебе написать не смогу, иначе все сорвется. Поэтому ты просто знай: если тебя как-нибудь известят, что нужно собрать документы, ты должна сделать все, что тебе скажут. Не спрашивая, зачем. Да и вообще ничего лишнего не спрашивая. Ты поняла?
Он говорил отрывисто, резко, стараясь не смотреть на Эстер. Если бы смотрел, у него не хватило бы сил так говорить с нею. У него вообще не хватило бы сил ни на что, требующее логики. Потому что единственная логика, которую он сейчас считал правильной, подсказывала ему, что он должен обнять Эстер, прижать к себе и не отпускать никуда и никогда.
Да это и не логика была – то, что он слышал у себя в сердце и чему не имел права подчиниться.
– Да, – сказала Эстер. – Я поняла. Как ты скажешь, так и сделаю.
Они молча сидели рядом и смотрели, как бегут по широкой Влтаве светлые утренние блики.
– Помнишь, спорили, можно ли по воде ходить, яко посуху? – сказала Эстер.
– Помню.
– Я не верила, что можно. И до сих пор не верю.
– Если бы ты мне сказала, я бы прошел, – улыбнулся Игнат. – По воде, яко посуху.
– Я когда-нибудь обязательно скажу! – засмеялась она. – Только не сейчас, а когда тебе это будет нужно.
Ветер поднялся над рекой, растрепал Игнату волосы. Эстер подняла руку и коснулась его волос вслед за ветром. Он вдруг вспомнил, как когда-то вот точно так же дул ветер над рекой, только не над Влтавой, а над Яузой, а он смотрел в эти прекрасные глаза и не понимал, что с ним происходит.
Теперь он понимал это ясно и всем своим существом. Но что это могло изменить?
– Помнишь, тогда на Яузе тоже ветер был? – сказала Эстер.
Они думали вместе и об одном. Игнат нисколько этому не удивлялся.
– Все я помню. Пока живой, ничего не забуду.
По ее глазам он понял, что и она сказала бы то же, если бы он ее не опередил.
– Ты тогда про реку времен говорил, – вспомнила она. – Стихи чьи-то… Что она все дела людей уносит и в пропасти забвенья топит.
Игнат помнил, конечно, и это. Он тогда впервые начал читать стихи по той тоненькой книжечке, которую дала ему Ксения, и они так поразили его свободой, с которой делали сложные вещи простыми, что он даже перестал стесняться произносить их вслух.
– Есть такие стихи, – улыбнулся он. – Но ведь и другие есть.
– Какие?
– «Не все, что здесь цвело, увянет, не все, что было здесь, пройдет».
И тут он понял, что больше этого не выдержит. Он не мог больше длить расставание с нею.
Игнат обернулся к Эстер и обнял ее так крепко, что она ойкнула.
– Прощай! – сказал он. – Прощай, счастье ты мое невозможное!
Он никогда не говорил таких слов – они отталкивали его своей красивостью. Но сейчас он должен был сказать то, что чувствовал, а как это звучит, не имело значения.
Игнат поднялся со скамейки и, не оглядываясь, пошел прочь. Он слышал, как Эстер вскрикнула у него за спиной. Слышал короткий звук ее шагов – двух, трех… И слышал, как она остановилась.
Она понимала правду его последних слов, как понимала все, что было для него главным, чем был он весь. И у нее было достаточно мужества, чтобы следовать этой правде.
Он шел к дому и знал, что скажет Ксении обо всем сразу же, как только переступит порог. Он не видел жену довольно долго – в Прагу ведь поехал прямо из Норвегии, куда был командирован уже во второй раз. Но это не имело значения, давно ли он ее видел. И ничего не имело больше значения. Ни долг, ни прошлое, ни жалость. В том, что не это дает жизни смысл, он убедился ясно. Там, на Златой уличке, когда губы Эстер огнем горели от его поцелуев…
Игнат прошел по длинному, загроможденному бесчисленным количеством ненужных предметов коммунальному коридору и толкнул дверь своей комнаты.
Дверь была заперта.
«Наверное, в Вербилки поехала, – подумал он. – Или просто на рынок пошла».
Это неважно было, куда пошла Ксения. Надо было дождаться ее, а за то время, пока ее нет, собрать
