– Постараюсь, – сказала она. – Я вообще-то в ваших местах не бываю, но если буду неподалеку, то обязательно загляну.
Она еще раз оглянулась на мальчика у песочной горы, когда уже выходила из двора – хотя что это был за двор, так, несколько унылых многоэтажек.
Аля вбежала в кабинет главрежа так стремительно, как будто боялась не успеть, хотя Карталов всегда был в это время в театре и уходить еще не собирался.
Дверь была открыта. Идя по коридору, она видела знакомый портрет Таирова на стене кабинета, видела макет «Бесприданницы», стоящий на столике под стеклом, прямо напротив двери. Макет делал Андрей, а фотографию когда-то подарил Карталову сам Таиров.
– Ну, что случилось? – спросил Карталов, когда Аля остановилась на пороге. – Закрой-ка дверь. И сядь, Аля, сядь, на тебе лица нет. Сядь и подумай ровно две минуты.
Она не ожидала этих слов: что и говорить, Карталов умел ошарашить! Послушно сев в гамбсовское кресло, обивку которого она так часто ковыряла от волнения, Аля почувствовала, что незаметно успокаивается. Вернее, это было не спокойствие – то, что с нею происходило…
Точно такое же ощущение было у нее ровно три года назад, когда она шла к Карталову, вернувшись из Коктебеля. Она не знала, что сулит ей встреча с ним, но счастливое, звенящее чувство владело ею в тот день.
С тех пор так много воды утекло! Иногда Але казалось, что она знает Павла Матвеевича лучше, чем знает себя, – и вот теперь она смотрела в его поблескивающие, глубоко посаженные глаза и не знала, что он скажет.
Но чувствовала: что бы он ни сказал, в его словах будет та удивительная наполненность жизнью, которая всегда была в нем. Это чувство выплескивается редко, только в самые значительные мгновения, но оно позволяет ни в чем не ошибаться.
Оттого и охватило ее спокойствие, хотя то, что она собиралась сообщить Карталову, могло – да скорее всего, и должно было – вызвать бурю.
– Я уже подумала, Павел Матвеевич, – сказала Аля. – Я должна вам сказать… То есть я сегодня поняла, сейчас, что я… И поэтому сразу хочу вам сказать…
Наполненность наполненностью, а вслух произнести то, что про себя твердила всю дорогу, оказалось ох как нелегко!
– Да уж можешь не говорить, – неожиданно произнес Карталов. – К Андрею уезжаешь?
– Да! – выдохнула Аля. – Но не в том дело, то есть я не только на месяц, я совсем… Я насовсем к нему уезжаю!
– Ну, это-то я понял, – к огромному ее удивлению, сказал он. – Я ведь, Алечка, давно жду, когда ты мне это объявишь.
– Но как же?.. – растерянно пробормотала она. – А мне так стыдно было, Павел Матвеевич, я же вам пообещала…
– Пообеща-ала! – похоже передразнил он. – Ох, Алька, когда же ты поймешь, что мне не двадцать лет? Говорил ведь: и тебя, и Андрюшку знаю как облупленных, кого вы хотите обмануть? Себя разве что… Хорош бы я был, если б сразу не понял, чем дело кончится! А я ведь, знаешь, давно о нем думал. – Улыбка мелькнула на лице Карталова. – Правда, правда, – кивнул он, заметив недоуменное выражение на Алином лице. – Еще тогда, в Твери, помнишь? Когда ты в больницу ко мне приехала. Думал: эх, был бы Андрюша здесь, ей-богу, познакомил бы вас как старый сводник! А там будь что будет, даже если… Но про себя, конечно, радовался, что Андрей не здесь, а у черта на куличках, – добавил он.
– Вы, значит, с самого начала про меня так думали… – вырвалось у Али. – Выходит, по мне всегда казалось, как будто театр – это просто так? Но это же неправда, Павел Матвеевич!
– Конечно, неправда, – кивнул он. – Насчет «просто так» я и не думал. Но вот как ты мне еще на вступительных заявила, что не можешь играть расставание, потому что оно тогда произойдет в твоей жизни, – вот это я запомнил. Из-за хлыща какого-то! А уж из-за Андрея… Вот с тех пор я все и понимаю, Алечка. Залетела ласточка под мою стреху…
Аля вздрогнула, услышав это слово.
– Но что же теперь делать, Павел Матвеевич? – опустив глаза, спросила она. – А играть? Но я ведь все равно к нему уеду…
– Не знаю, что теперь делать, – усмехнулся он; в его голосе Але почудились какие-то непонятные интонации. – По-твоему, я об этом должен думать?
– Нет, – вздохнула Аля. – Я должна…
– Вот и думай. Твой мужик – ты и думай.
– Я его совсем не знаю, – так же тихо произнесла она. – Ничего о нем не знаю… Почему ему пить нельзя?
Карталов расхохотался, услышав этот вопрос.
– Да-а, Александра, мне б твои заботы, – выговорил он сквозь смех. – Я вот, например, больше беспокоюсь: и почему это мне пить-то можно? Особенно по утрам тяжело бывает!.. Пить ему нельзя, потому что дурак, – объяснил он. – Потому что не надо лезть, куда не просят. И думать надо, на ком женишься и чего твоя жена от тебя ждет. А чего не ждет – того, значит, и не надо.
– Думаете, я поняла что-нибудь? – сказала Аля. – Его побили, что ли?
– Еще как! Я тогда, помню, даже подумал грешным делом: слава богу, что Коля помер, а уж Анита – особенно… Это маму его так звали, – сказал он, встретив недоуменный Алин взгляд. – Она ведь испанка была, не говорил он тебе?
– Ни разу! – поразилась Аля. – А откуда же она здесь взялась?
– Откуда и все испанцы брались перед войной. Испанские дети, не слышала? Анита как раз была из
