удовольствием.
– Вы на какой поезд берете, на «Красную стрелу»? – сразу поинтересовалась она.
– Нет, – ответила Рената. – На какой-нибудь попроще.
– Да, «Красная стрела» стала безумно дорогая, – вздохнула та. – Но я все-таки на нее всегда беру. Не могу себе в этом отказать. Как-никак лучшие воспоминания молодости с ней связаны.
– Какие?
Нельзя сказать, что Ренату интересовали воспоминания Наташиной молодости, но из вежливости она об этом спросила – видела, что Наташе не терпится ими поделиться.
– Да чудесные, какие же еще! Я ведь тогда хорошенькая была, просто как ангелок. – Наташа сделала паузу, легким движением поправила упавший на лоб светлый локон. Не дождавшись от собеседницы дежурного комплимента, она продолжила: – Вся богема была без ума – писатели, художники. Ни одни посиделки без меня не обходились! А тогда ведь, вы помните, злачные заведения с вечерними петухами закрывались – еще ни вдохновенные разговоры не закончены, ни великие планы друг другу не изложены, ну и романы сумасшедшие тоже… В общем, мы ехали на вокзал, к «Красной стреле», и продолжали общение в вагоне-ресторане. Туда в те времена без билета пускали.
– Но сколько же можно было в вагоне-ресторане сидеть? – Ренату наконец заинтересовал этот разговор. – Поезд ведь за полчаса до отправления подают.
– А мы оттуда и не выходили! – радостно воскликнула Наташа.
– Как?
– Да очень просто! Спокойно могли вместе с поездом уехать. День потом в Москве болтались, а вечером той же «Красной стрелой», в том же вагоне-ресторане обратно. Кто в молодости не был безрассуден? – со смехом добавила она.
Рената промолчала. Отчасти, конечно, потому, что вопрос был риторический. Но больше по другой причине…
Она не была безрассудна ни в молодости, ни даже в ранней, самой первой юности. И стоило ли удивляться, что безрассудство не стало ей свойственно в зрелые годы? Не стоило, конечно, этому удивляться.
Но отчего же охватила ее вдруг такая печаль, что чуть слезы из глаз не хлынули? Почему вся ее жизнь, которая всегда казалась ей совершенно правильной, да не казалась, а такой и была, предстала перед нею какой-то однообразной равниной, где не за что зацепиться ни взглядом, ни чувством?
Тогда, десять лет назад, этот разговор долго тревожил ее голову и сердце. А теперь он лишь мелькнул коротким воспоминанием. Как будто птица пролетела в ночном лесу у самой головы и почти коснулась крылом щеки, но ведь только почти…
Рената встряхнула головой, отгоняя это непрошеное виденье.
– Видите, какой дом загадочный? – стараясь, чтобы голос звучал беспечно, сказала она.
– В том парке? – Винсент проследил за ее рукою таким взглядом, что Ренате показалось, будто от ее руки протянулась в самую глубину парка завораживающая нить. Она даже будто бы блестела, эта нить, от того, что Винсент смотрел на нее. – Да, я его заметил. Но у меня до сих пор не было времени пойти туда и узнать, какая загадка находится в том доме.
И снова он словно бы извинялся перед Ренатой, на этот раз за свое нелюбопытство. Она улыбнулась.
– Там находится просто Институт ортопедии, – сказала она. – Ничего загадочного. Но здание красоты необыкновенной. И панно на нем необыкновенное, майоликовое. Его «Мадонной с фиалковыми глазами» называют. Хотя это как-то пошловато звучит, на мой вкус.
Кажется, он не совсем понял ее слова. Наверное, просто не знал, что означает «пошловато». Но Ренате вдруг показалось, он не понял ее слова потому, что ему неважен был их смысл. Только движение ее губ – он так смотрел на ее губы… Она смутилась, и смешалась, и отвела глаза, не зная, что сказать.
– Если хотите, можем по парку пройтись, – поспешно сказала Рената. – Там красиво. И эта Мадонна из майолики, и грот еще есть… Каменный, – зачем-то пояснила она. – Можно их посмотреть, а потом к речке спуститься.
Она забыла, что на улице уже совсем темно, и вряд ли получится разглядеть майолику, и парковая решетка наверняка заперта, а спускаться к воде в темноте не только трудно, но и опасно.
– Я хочу пройти по парку, – сказал Винсент.
И что говорил при этом его взгляд, нежный и серьезный? Совсем ли иное, чем слова? Рената не знала.
Речка Карповка – та самая, не скованная гранитом, – текла вдоль старинных казарм лейб-гвардии Гренадерского полка, вдоль корпусов больницы имени Эрисмана и Первого медицинского института. Ее пологие берега уже были покрыты первой майской зеленью, теперь, в темноте, невидимой. Спускаясь к воде, Рената почувствовала, как ее каблук скользнул по мокрой от вечерней росы траве. Она невольно вскрикнула, потому что испугалась, что сейчас шлепнется прямо в весеннюю грязь и как же глупо будет при этом выглядеть!
Последний раз она пугалась чего-то подобного, кажется, в десятом классе. А уже на первом курсе института ей было не до таких вещей. И всю жизнь потом ей было не до них.
Винсент быстро взял ее под руку. И она схватилась за его руку, и не за руку даже, а каким-то странным образом – за ладонь; конечно, тоже невольно, машинально. Он сжал пальцы – тихо, осторожно; Ренатина рука вздрогнула в его ладони и замерла. Они стояли на поросшем травой косогоре, их обступала сплошная тьма – только река блестела внизу стальной холодной гладью, и только в их соединенных ладонях дышало тепло, так неожиданно ставшее для них общим, единым.
Так же тихо, осторожно, как сжимал ее пальцы, Винсент взял Ренату за плечи и развернул к себе лицом. Все-таки он был очень молод. И трепет, душевный и телесный, рождался в нем сразу, мгновенным ответом на любое впечатление жизни, как и следует тому быть в молодости. Но почему схожий трепет родился и в ней? Рената не знала. Может, как отзвук, отсвет, дуновение его трепета?
Как бы там ни было, а она смутилась. Странно было стоять в темноте над рекой в объятиях мальчика, к которому она просто пришла на спектакль и с которым больше никогда не увидится, потому что спектакль окончен.
Рената осторожно, чтобы Винсент не обиделся, высвободилась из его объятий. И с удивлением почувствовала, как при этом в ее сердце дрогнуло что-то похожее на сожаление. Но о чем же ей было сожалеть?
– Вон там я училась, – громко, как экскурсовод, произнесла она, кивая на противоположный берег реки. – Там Первый медицинский институт. А рядом ЛЭТИ – Ленинградский электротехнический. В мои времена считалось, что студенты там особенные. Теперь бы сказали – элитарные. Да так оно и было, наверное. У нас на курсе половина девчонок за инженеров замуж вышли, благо, ходить было недалеко. «Братьев Карамазовых» вы здесь поставили, – вдруг, не ожидая от себя этих слов, и без паузы даже, сказала она. – Теперь уедете?
Винсент ответил не сразу. Наверное, она все-таки обидела его тем, что выскользнула из кольца его рук.
– Да, – наконец сказал он. – Теперь уеду.
И замолчал. В том, как они молчали вместе еще полчаса назад, не было ни капли неловкости; это удивило ее тогда. А теперь их общее молчание показалось ей тягостным. Но как эту тягость избыть, Рената не знала.
– Вы говорили: «В мои времена», – вдруг сказал он. Может, все-таки не очень обиделся на ее поспешное высвобождение из его объятий? – Но почему?
– Что – почему? – не поняла она.
– Вам кажется, что ваши времена прошли? Но почему вам это кажется? Я не понимаю.
По серьезности его взгляда и тона Рената поняла, что ему это действительно непонятно. Впрочем, взгляд у него всегда был серьезный; в этом было что-то трогательное, и от этого-то он и казался ей мальчиком.
– Потому что мне уже немало лет.
Она не смогла сдержать улыбку, отвечая ему. Хорошо, что было темно: скорее всего, он ее улыбку не
