такое счастье, с которым не имела сил, да и не хотела бороться.
Она чувствовала, как касается во сне ее щеки ладонь, теплая и жесткая, и видела глаза – удивленным домиком, и резкий разлет бровей, и слышала голос, в котором звенят холодные льдинки, но от которого сердце почему-то заливает теплом… Как могло получиться, что все это стало ей родным, хотя явилось в ее жизни так ненадолго?
Эта мысль не давала ей покоя, но еще больше ранила ей душу другая мысль: как могло получиться, что все это исчезло?
Какой-то неправильный, неточный узор сложила жизнь, это Рената чувствовала. Но изменить этот узор она была не в силах.
Она встала со скамейки, зябко повела плечами. От воды шла сырость. Пахло мокрыми палыми листьями и немного – гниющими водорослями. Пора было спать.
Рената хотела устроиться на ночлег в той же маленькой комнатке-каюте, где спал Венька, но там была только одна узкая кровать – та, к которой и была подобрана страховочная сетка. И она легла в другой комнате, за стеной.
«Если он проснется, я сразу услышу», – подумала Рената.
Когда Венька только родился, она удивлялась этой неожиданно проявившейся особенности своего организма: она слышала, как ребенок просыпается, мгновенно, сквозь самый глубокий сон. Права была мама, когда говорила, что связь матери с ребенком особенная, не головная – страшная в чем-то связь.
Впрочем, ничего страшного Рената в своей связи с ребенком не чувствовала. Были и страх, и тоска, и растерянность, и непонимание того, как она сможет его вырастить. Было все это – и исчезло.
Исчезло, когда Алексей Дежнев сказал ей своим холодноватым голосом: «Вы просто устали. Опять вы ищете каких-то дурацких возвышенных причин! А на самом деле вы просто устали. Вам надо отдохнуть, и вы сразу поймете, что навыдумывали себе черт знает что».
Она помнила каждое его слово. Как странно! Почему это произошло?
«Да не все ли равно, почему?» – подумала Рената.
Это произошло, и это было теперь в ее сердце, как был в нем светящийся взгляд Винсента.
Рената легла, накрылась до самого носа одеялом. Несмотря на загодя включенное ею отопление, на барже было холодно. У Веньки в комнатке это не чувствовалось, может, потому что она была маленькая, а Рената мерзла даже под одеялом.
От этого непроходящего холода сон ее был неглубок. Она скользила по поверхности сна, как по льду. Да, наверное, именно так скользили по льду конькобежцы в те времена, когда амстердамские каналы еще замерзали зимою… Они скользили по зеленоватому льду, летели навстречу друг другу, и какое же это было счастье – лететь навстречу этому взгляду необыкновенных, домиком, глаз, и широкий, резкий разлет бровей – тоже тебе навстречу, и льдинки в голосе звенят счастьем… И что же за странный стук мешает ей коснуться жесткой и теплой ладони, зачем этот стук, от холода он, что ли?..
Рената села на кровати. Стук был слышен отчетливо. Он доносился с улицы, с воды. Рената похолодела от страха.
«А вдруг это какие-нибудь бандиты? – подумала она. – Здесь же наркоманов полно! Кто сказал, что им не придет в голову переночевать на барже? Тем более на такой вот, раскрашенной… Как же я могла так рисковать?!»
Преувеличенность ночных страхов всем известна. В нормальном состоянии ума Рената, конечно, сообразила бы, что бояться нечего: рядом пришвартованы точно такие же баржи, на которых живут люди, и, случись в самом деле что-нибудь опасное, полиция прибудет через несколько минут; Тео даже рассказывал ей про что-то подобное.
Но ночной страх не принимает разумных доводов.
Рената вскочила, набросила на плечи большую марокканскую шаль, которой было накрыто стоящее у кровати кресло. Просто притаиться и ждать, что будет, казалось ей невозможным. А если это в самом деле бандиты, а если они ворвутся? А в соседней комнате спит ребенок!
Оглядевшись, она увидела большой чугунный подсвечник, стоящий на столике. Рената взяла его и, забыв надеть обувь, прокралась по узкому коридорчику к двери. За этой дверью были сходни, по которым можно было войти с улицы на баржу.
Рената замерла под дверью. Ей было страшно, и этот инстинктивный страх не давал ей произвести никакого сколько-нибудь разумного действия.
Наконец она на цыпочках подошла к маленькому круглому окошку, которое было рядом с дверью, и осторожно выглянула в него.
Улица была залита ярким светом фонарей. Вода в канале сверкала и переливалась от этого света. Набережная была пустынна. Рената перевела взгляд на сходни, перекинутые с берега. На них стоял человек. Конечно, это он стучал в дверь баржи. Она не сразу смогла разглядеть его лицо – сначала только суховатую высокую фигуру.
Но еще прежде, чем ее глаза привыкли к отблескам от воды, прежде, чем она сумела разглядеть черты лица стоящего на сходнях человека, – сердце ее замерло совсем не так, как замирало оно до этой минуты от страха.
Словно ударило что-то в ее сердце. Так неостановимый порыв ветра бросает в окно сильную дождевую волну.
Рената вскрикнула и распахнула дверь. И замерла на пороге, в одной руке по-прежнему держа подсвечник, а другую прижав ко рту.
– Почему вы босиком? – спросил Дежнев. – Хоть вы и в африканском платке, но погода-то здесь не африканская.
– А… А… – просипела она.
– Видите, уже осипли. Оденьтесь, Рената. И пустите меня, пожалуйста, в помещение. А то совсем простудитесь.
– А-ал-лексей Андреевич! – воскликнула она. – Я… Вы… Но этого же не может быть!
– Но есть же, – сказал он. – Трудно не признавать очевидного. Дайте-ка мне подсвечник. А то вы его сейчас себе на ногу уроните.
Глава 9
– Почему же ты мне об этом не рассказал?
– Сам не понимаю. Отвык, наверное, такое рассказывать. Или не привыкал никогда.
– И много их было?
– Очень много. Они собирались в клин. Я думал, это только в книжках так называют. Или в песнях, что ли. «Летит печально клин» – такая, кажется, песня была. Но они действительно собирались в такой двусторонний треугольник, в клин то есть. И кричали, трубили – не знаю, как это называется.
– Журавли, кажется, трубят.
– А гуси поют? Когда летят над Невским?
– Ну что ты смеешься! Я ведь никому про это и не рассказывала. Только тебе тогда. В «Москве», помнишь?
– Я не смеюсь. Помню.
– Журавли трубили, собирались в клин, и что потом?
– Потом собрались и улетели. На юг. Это ведь тоже осенью было. И очень это, знаешь, было пронзительно. Как сейчас.
– Мы с тобой сейчас улетим на юг?
– Теперь вот ты смеешься.
– Я не смеюсь, ну что ты! Не смеюсь… Я просто теряюсь, потому глупости говорю.
– А вот так?
– А вот так – не теряюсь… Алеша… Подожди, дай я по-другому повернусь, а то ведь рука у тебя прижата.
– Ничего…
Может, рука у него в самом деле была прижата ее плечом, но он этого не чувствовал. Он чувствовал только ее, всю ее, а не руки, не плечи; это Рената как-то знала. Но, чувствуя ее всю, он целовал ее плечи и руки так, что по всему ее телу шли острые разряды. Это повторялось и повторялось, его поцелуи, но
