Ей было еще стыднее оттого, что врать можно было совершенно безбоязненно. Проверять эту ложь, расспрашивая сына, правда ли, что у него произошел сдвиг сознания, свекровь наверняка не стала бы.
– Странная прихоть, – пожала плечами Агнесса Павловна. – Что ж, пожалуйста, если врач предписывает. Только напомни, чтобы я предупредила Владимира Георгиевича, что у нас теперь якобы есть кухарка.
Она не знала, с кем дрался ее сын, и не интересовалась знать – ей хватило сообщения о том, что это были уличные хулиганы.
– Я всегда говорила Игорю, что он неосторожен в своем демократизме, – сказала Агнесса Павловна Ирине. – Охранник мог бы сопровождать его до машины. Иначе зачем держать охранника?
Ирина не стала объяснять, что охранник охраняет не Игоря, а только офис. Ей больно было даже думать, что произошло в тот вечер, а тем более говорить об этом в спокойном тоне, в котором говорила об этом свекровь.
Сегодня с утра температура у Игоря была нормальная.
– Но к вечеру, наверное, все-таки повысится, – сказала медсестра, которая ежедневно информировала Ирину о состоянии здоровья ее мужа. При этом сестра всегда смотрела на нее с сочувственным презрением. – Все-таки голова – это самое ужасное! Я вот этим летом у подруги в гостях была, она в Израиле живет, работает в крупном госпитале. Так, рассказывает, у них там просто чудеса творят. Почку, печень, легкие, все могут из лоскутков сшить, знаете, после терактов в каком состоянии людей привозят… Но если мозг поврежден – это все, уже не восстановится.
– Разве у Игоря Владимировича поврежден мозг? – сердито спросила Ирина.
– Во всяком случае, черепно-мозговая травма в наличии, – пожала плечами медсестра. – И температура третий месяц держится.
Тут Ирина заметила, что собеседница смотрит ей за спину и в глазах ее разгорается жгучий интерес. Она обернулась и увидела входящую в вестибюль Катю.
Ирина не видела ее с того дня, когда та целовалась с ее мужем во дворе у Покровских Ворот. Она не знала, бывает ли Катя здесь, в больнице, но скорее откусила бы себе язык, чем стала бы расспрашивать об этом всезнающий медперсонал.
Значит, бывает.
Правда, Ирина сразу поняла, что Кате недолго осталось здесь бывать: живот у нее стал уже такой, что можно было подумать, она пришла не навестить больного, а рожать. То ли оттого, что ей тяжело было нести свой огромный живот, то ли еще от каких-нибудь забот, которые мучают женщину на сносях, но выглядела она плохо. Лицо сделалось таким бледным, что маленький носик казался прозрачным, выбившиеся из-под платка волосы стали тусклыми и больше не светились, под глазами лежали темные круги. Но дело было все же не во внешних приметах неблагополучия, а в выражении ее глаз.
Глаза у Кати были – как у побитой собаки.
Ирина и сама не знала, как сумела понять это за какие-нибудь полминуты, которые смотрела на нее, но она вот именно поняла, и очень ясно: глубокая тоска стоит в Катиных глазах не оттого, что отец ее ребенка попал в больницу, а от какой-то… растерянности, да, от глубокой растерянности. Это была тоска одинокой женщины, Ирина не могла ошибиться, в последние полгода она не раз, глядя в зеркало, ловила в собственных глазах точно такую же тоску оставленности и одиночества.
Но откуда взяться такой тоске у Кати? Ирина достаточно знала своего мужа, чтобы понимать: он не бросит женщину, которая от него беременна. Да он и сам подтвердил это, когда ушел из дому. И его слова: «Это мой ребенок»… Ирина не могла забыть интонацию, с которой он их произнес. Не бросают своих детей мужчины, которые так о них говорят!
Катя скользнула по ней рассеянным и растерянным взглядом и, развязывая платок, прошла к гардеробу.
«Не узнала, – поняла Ирина. – Конечно, она же меня один раз только видела… Ну и хорошо, что не узнала».
Медсестра переводила взгляд с одной женщины на другую; взгляд горел любопытством. Видно было: она много дала бы за то, чтобы жена богатого, занимающего лучшую отдельную палату пациента Северского как-нибудь прокомментировала появление его беременной любовницы.
– До завтра, Наташа, – сказала Ирина. – Я приду в половине двенадцатого.
Иней покрывал уже не только деревья – он стоял в воздухе белой сияющей пылью, и было похоже, что в город пришел какой-то необъявленный праздник.
Ирина спустилась с больничного крыльца и пошла по Красной Пресне к метро. Больница, в которой лежал ее муж, была хорошая, хотя Игоря привезли сюда не по этой причине, а только потому, что она оказалась ближайшей к его офису. К тому двору, в котором его нашли без сознания и почти без жизни.
Ирина думала об этом каждый раз, когда шла по Красной Пресне. Эти мысли были тягостны для нее. И особенно тягостны потому, что она сознавала какую-то неправильность своих нынешних мыслей о муже. Она понимала, что должна была бы чувствовать сейчас жалость к нему, свою перед ним вину, да мало ли что еще! Но ничего этого в душе у нее не было. Была лишь отчужденная радость от того, что он выжил – но она была бы рада этому, если бы речь шла даже о совсем незнакомом человеке, – и такое же отчужденное сознание изматывающей неопределенности их отношений.
То есть сейчас-то, пока он в больнице, все очень даже определенно. Надо готовить ему еду, потому что Агнесса Павловна этого не умеет, а Катя… до Кати ей нет дела; надо ежедневно давать деньги врачам и медсестрам, потому что оплаченное через кассу лечение не есть еще полностью оплаченное лечение…
Но вот что будет потом, когда Игорь выйдет из больницы, Ирина не знала. И думать об этом ей было тягостно.
Только сияющий зимний воздух необъяснимо облегчал эту тягость, когда она шла сквозь него, чувствуя на своих щеках тоненькие стрелы инея.
Фигуры прохожих размывались в этом искрящемся воздухе, пропадали в радужных ореолах. И Ирина не сразу поняла, почему один из этих прохожих, мужчина, идущий навстречу по улице, вдруг остановился так
