Вкус же у нее был как раз тот особенный, французский, которому завидовала Нинка.
Они вышли на крыльцо, спустились в сад, пошли по аллее к калитке.
Дом четы Пупкиных – не Пупкиных, конечно, но фамилия их Феликса не интересовала – находился неподалеку от Елисейских Полей. Снаружи в этом трехэтажном доме не было ничего помпезного. Вился по фасаду багряный плющ, тихо светились высокие окна с французскими балконами… Пупкины освоили этот дом на свой лад только изнутри, а внешним своим обликом он не мешал Парижу. Он ясно и просто смотрел на мир из глубины сада и казался большим и спокойным животным, которое не виновато ведь в том, что ему попались глупые хозяева.
– Вообще-то я без машины, – сказал Феликс. – Я вино как раз пил, когда вы позвонили, – добавил он, словно оправдываясь.
Он не оправдывался никогда и ни перед кем, но оправдание перед Марией не казалось ему унизительным. Да это и не оправдание было – что-то совсем другое. И непредставимо, что она может кого бы то ни было унизить.
– Но не обязательно ехать на машине, – сказала она. – Мы можем пойти пешком. Мой дом здесь недалеко, а вы ведь говорили, что живете поблизости от меня?
– Да, – кивнул Феликс. – Конечно, можно пешком.
– Мой папа любил пешие прогулки, – сказала Мария, выходя за калитку сада. – Когда он был жив, а я была маленькая, то мы гуляли вместе очень много. А теперь я почти не делаю этого, потому что просто так гулять не умею.
– Что значит просто так?
– Это значит, что мне всегда необходима цель прогулки. Например, я иду в буланжери или что-то еще. Это не очень хорошо, иметь такое свойство, но что поделаешь, если оно есть от природы.
– Почему же? – пожал плечами Феликс. – Целеустремленность – не такая уж плохая вещь.
– Но у меня нет целеустремленности. Есть только вот это глуповатое свойство, о котором я вам сказала.
«Сколько ей лет?» – подумал Феликс.
Это было непонятно. Она еще не вошла в тот возраст, когда время уже заметно ловит женщину в сеть морщин. Во всяком случае, морщин у нее на лице не было, хотя и молодой она тоже не выглядела.
– Нелегко вам, наверное, с этой Катюшей, – заметил Феликс.
– Что значит нелегко?
– Сдерживаться нелегко, я думаю.
– А!.. – Она улыбнулась. – Нет, нисколько. Ведь это ребенок.
– Довольно противный.
– Но все равно ребенок. В ней ничего еще не устоялось и все еще может измениться с точностью до наоборот. Да-да, – кивнула она, заметив, что по лицу Феликса скользнуло недоверчивое выражение. – Это известно не только из обычного житейского, но даже из научного опыта. Ребенок растет, его организм меняется – гормональный состав его организма, – и от этого с ним могут произойти самые неожиданные метаморфозы. Это ведь одна из причин того, что к невзрослым преступникам суд относится иначе, чем ко взрослым. Они могут полностью перемениться еще, и надо дать им такой шанс.
– Может, и так, – пожал плечами Феликс. – Только с Катюшей этой вряд ли метаморфоза произойдет. Там же сейчас уже все понятно. На мамашу ее достаточно посмотреть. От осинки не родятся апельсинки.
– Апельсинки от осинки? – Мария засмеялась. – Как трогательно вы сказали!
– Разве? – удивился Феликс.
А ему-то показалось, что он сказал пошлость, и из-за этого стало даже неудобно перед Марией.
– Ну конечно. – Она кивнула, глядя на него серьезными, светлыми, почти невидимыми глазами. – В отношении Лены вы, вероятно, правы. Но объяснять что-либо Кате все-таки не совсем бессмысленно. А значит, надо это делать. Хотя я и согласна с вами, Феликс: иногда мне хочется бросить уроки в этом доме. Если бы я не взяла на себя определенные обязательства, то сделала бы это.
– Да!.. – вдруг вспомнил он. – А какое неприличное выражение получится, если не произносить «у» открытым звуком?
– «У»? – Она уже забыла. Но тут же вспомнила и засмеялась: – Но в самом деле неприличное! Получится: «Спасибо, прекрасная задница» – вот что.
А Феликс-то думал, что ее смущают такие выражения. Думал, она, произнося их, краснеет, как гимназистка. Глупо было думать так про нее. Он вспомнил, каким твердым был у нее голос, когда она требовала, чтобы Катюша называла ее на «вы». Она была особенный орешек, что и говорить.
Они медленно шли вдоль берега Сены. Он уже шел сегодня этим маршрутом в одиночестве, и ему было хорошо. А сейчас он шел с Марией, и ему было хорошо тоже. Нет, не тоже – по-другому. Феликс с удивлением это понял.
Он наперечет знал все чувства, которые могут вызывать у него малознакомые люди. Это был неширокий диапазон – от настороженности до равнодушия. Но Мария не умещалась в этом диапазоне. Так же, как Париж не умещался в диапазоне местностей, которые были известны Феликсу до сих пор.
Эта догадка о сходстве Марии и Парижа показалась ему такой неожиданной, что он чуть не споткнулся. Но выправился и пошел рядом с Марией дальше, украдкой ее разглядывая.
В ней было что-то из его детства, но что именно, понять он не мог. А раз он чего-то не понимал в человеке, то можно было считать, что этот человек все-таки вызывает у него настороженность. Ему было как-то спокойнее считать это про Марию.
– Холодно вам? – заметил Феликс.
Сумерки быстро сменились глубокой вечерней темнотой. То есть не темнотой, конечно, огни ведь сияли повсюду. Но если настоящая темнота все-таки не могла существовать в рождественском Париже, то река дышала сыростью настоящей, промозглой.
– Да, немного замерзла, – кивнула Мария.
– Зайдем куда-нибудь?
– Пожалуй. Я выпила бы вина. Можно наскоро, у контуара.
– Зачем же наскоро? Посидим, пока вы согреетесь.
– Спасибо.
– Мерси боку?
Она рассмеялась.
Глава 15
Феликс и не знал, что в рождественские дни вымирают не только автомастерские, но едва ли не все кафе в Париже. Брассри, которое они с трудом отыскали, было из самых простых. Но эти, простые, как раз и нравились ему особенно: парижская простота отличалась от всего, что Феликс до сих пор связывал в своем сознании с этим словом.
Смешанный запах вина, пива и кофе витал над контуаром неотчетливо, как эхо. На табурете у контуара сидела женщина с испитым лицом. Пила она при этом, как ни странно, только кофе и вела с хозяином беседу, которая со стороны казалась светской.
Феликс уже знал, как называется состояние, в котором пребывает эта женщина, хотя и не мог точно перевести на русский его название. Впрочем, это понятие вряд ли и переводилось на какой бы то ни было язык: chez-soi – «у себя».
Всем, кто собрался этим вечером в брассри на берегу Сены, хорошо было в таком вот «у себя». Феликс сразу это почувствовал, и тоска легонько кольнула его в сердце.
Они с Марией прошли в дальний маленький зал – там как раз освободились места за столиком возле большого зеркала. Ступеньки, какие-то неожиданные полустенки, старые тускловатые зеркала – все это заманчиво усложняло пространство.
– Вы хотите поужинать? – спросила Мария.
– Нет. Просто выпью.
– Я тоже.
Подошел гарсон, и Мария попросила принести «маленькое вино». Феликс не понял, что это такое, но спрашивать не стал. Она объяснила сама:
