– Митька, – сказала она, – я себя еще считала примитивным существом! А я-то ведь даже не думала про вас с ней ничего такого. Мне и музыки хватало – того, что с вами вдвоем происходит, когда вы репетируете. А ты, выходит, думал, что я просто переспала спьяну с мужиком, и ревновал, как сапожник?
– Да, – грустно сказал он. – Даже хуже, чем сапожник – все-таки ведь я не мог избить тебя колодкой.
– Уж лучше бы избил, – пробормотала Лера. – Все лучше, чем так… Не поверишь, ведь я в этот автобус шла и думала: если бы знать, что дети живы останутся, так лучше бы оттуда и не выйти.
Она тут же поняла, что сказала об этом напрасно, – по тому поняла, как застыло его лицо.
– Митя, Митя! – воскликнула она. – Я глупость сказала, забудь, Митенька, прошу тебя! Ничего я вообще не думала, только что чемодан тяжелый. Но знаешь, – вдруг вспомнила она, – мне ведь показалось, что ты на меня смотришь! Я даже оглянулась…
– Знаю, – улыбнулся Митя. – Когда ты зонтик положила и дальше пошла?
Лера посмотрела на него с испугом.
– Как – знаешь?.. Откуда?.. – пробормотала она.
– Да ведь тебя Си-эн-эн показывала в прямом эфире. – Митя засмеялся над ее растерянностью. – С таким комментарием, что французский президент лично должен бы из Парижа вылететь, не то что я из Эдинбурга.
– Ой! – воскликнула она. – Ты же в Эдинбурге был! Митя, я совсем ошалела, все из головы вылетело!
– С чего бы, в самом деле? – улыбнулся он.
– А я иду – и ты стоишь… И я, знаешь, совсем не удивилась! А что ты подумал, когда меня по телевизору увидел? – спросила Лера с любопытством. – Что ты тогда делал, когда увидел?
Митя улыбнулся, но улыбка получилась невеселая.
– «Онегина» дирижировал, – сказал он. – Был антракт после первого акта. Входит Коля Мингалев – само по себе странно, во время спектакля ко мне не надо входить, ты же знаешь, и он тоже. Но он входит и говорит: «Дмитрий Сергеич, извините, но это, может быть, срочно. Там по телевизору…» Молодец – другой бы поосторожничал с начальством. – Митя достал сигареты из кармана брюк, закурил. – Иван Яковлевич же всегда новости смотрит, он и позвал всех. Я не понял сначала, потом смотрю: ты идешь…
Лера видела, что ему и сейчас невыносимо об этом вспоминать. Но ей так хотелось слушать о том, что он делал, когда увидел ее… Ей все хотелось знать о том времени, когда он был без нее!
– Что же ты делал, Митя? – тихо спросила она.
– Смотрел. – Он замолчал, глядя, как синие клубы дыма цепляются за мокрые кусты у скамейки. – Смотрел на тебя – как ты шла. Как в море лодочка… Потом зонтик положила. Пока Коля за плечо не потряс: третий звонок.
Ничего он больше не сказал, но Лера вдруг так ясно представила, что с ним происходило в те минуты, – и горло у нее перехватило.
– Это… sostenuto, Митя?
Этот вопрос вырвался у нее невольно и, кажется, удивил его.
– Sostenuto? – переспросил он. – Почему?
– Просто… Мне иногда кажется: ты руки поднимаешь над пультом – и все ими держишь, понимаешь? Не только звук. Но я не могу этого объяснить. Я немузыкальная!
– Не кокетничай, подружка, – улыбнулся он, и Лере показалось, что ему и правда стало смешно, когда она напомнила о своей немузыкальности. – Да и какая разница, что со мной было?
– И что же потом? – спросила она.
– Потом – дирижировал. Потом опять антракт – смотрел. Антракт, конечно… тяжелее. Я не могу сказать, как это было, Лера! – сказал он дрогнувшим голосом. – Нельзя об этом сказать, и не надо говорить. Да меня там и не было – так, наверное. Допел Витя Логинов про жалкий жребий – я понял, что кончилось. Пошел за кулисы, оттуда на служебный вход, Коля уже там стоит. Я на него смотрю и не понимаю, что он говорит – вижу, как губы шевелятся. Потом только расслышал, что машина ждет. Иван Яковлевич тоже выбежал – восемьдесят лет, а весь как струна, в восемнадцать так не выглядят, когда волнуются. – Митя перевел дыхание и прикурил новую сигарету от прежней, докуренной до фильтра. – Он мне говорит, Иван Яковлевич: «Вы не волнуйтесь, Дмитрий Сергеевич, я все время следил, и никто пока из автобуса не выходил, все по- прежнему – значит, все хорошо, вот плащ, наденьте…»
Лера почувствовала, что он не может рассказывать дальше.
– Хорошо прошел спектакль, Митя? – спросила она.
– Наверное, – ответил он. – Кажется, я на улице слышал – аплодировали. И Иван Яковлевич сказал, что ушам своим не верил.
Вдруг Лера ахнула и побледнела, глядя, как Митя гасит окурок о спинку скамейки.
– Митя!.. – воскликнула она, чуть не плача. – Пепельница же… В кармане же… Пиджак же ты выбросил!
– Какая пепельница? – испугался он.
– Да твоя же, которую ты подарил, помнишь? Я ее все время с собой носила, и там – тоже… Она в кармане пиджака осталась!
Губы у Леры задрожали, глаза налились слезами. Конечно, это было глупо – после всего, что с нею произошло, плакать из-за такой ерунды. Но это не было для нее ерундой, хотя она не смогла бы никому
