– Вот видишь, а говоришь: слух у тебя отсутствует. – Митя легонько щелкнул Леру по носу. – Именно – чувства, которые ей совершенно незнакомы. А мне надо было, чтобы они в ней появились! Без этого не было бы оперы, не было бы Татьяны. Ведь это невыносимое ощущение, Лера! – Он снова прикурил сигарету. – Когда то, что в тебе есть, ты должен выражать не сам, а через другого человека. А он не может, не понимает… От этого с ума можно сойти! И я… Я весь настроился только на нее, обо всем забыл. Мне хотелось себя в нее перелить, понимаешь? И я знал, что тебе это должно быть тяжело. Но что же делать, родная моя? Ведь невозможно иначе, и всегда так будет.
Митя смотрел на нее умоляюще – взглядом своим, всем собою просил ее понять.
Лера отвела взгляд.
– Я, наверное, привыкну, Митя, – сказала она наконец. – Что же делать, я понимаю…
«Вряд ли привыкну, – подумала она. – Так и буду мучиться ревнивой этой печалью и знать, что иначе невозможно».
Митя всмотрелся в ее лицо и вдруг рассмеялся.
– Декабристочка ты моя! Может, лучше пойдем по этапу, а?
– Ладно, ладно! – Она тоже невольно улыбнулась, хотя улыбка и получилась слегка вымученная. – Творческая, блин, личность, издеваешься над простым человеком! Расскажи лучше, что ты делал в Эдинбурге?
– Да что делал… Я же Ленке рассказывал по телефону. Приехал один, по городу бродил. Он ведь очень необычный, ты знаешь? Обрывистый, внезапный. Улицы вниз, дома вверх – весь как в воздухе парит. Да еще этот его девиз, который на воротах замка написан: «Так идут к звездам». Вот я ходил по звездам и думал о тебе.
– Так уж и думал? – недоверчиво спросила Лера.
– Думал, думал, подружка. – Митя погладил ее по руке. – Стал бы я тебя обманывать! Ты там все время возникала… Один раз вообще испугался, – сказал он. – Пошел в библиотеку – вспомнил, что у Честертона есть об Эдинбурге, захотелось почитать. Ну, и читаю… Ты послушай, я наизусть запомнил! – Он отбросил недокуренную сигарету и произнес, глядя Лере прямо в глаза: – «И памятник, и гора темны и резко очерчены; но я знаю, в чем их различие, чем вообще отличается природа от дел человека… Все наше дело в этом мире – мешать расползанию, ставить границы, очерчивать неназванные действия, проводить ту линию, которой нет в природе и которой обводят на рисунке человеческое лицо».
– Митя, – удивленно спросила Лера, – да при чем же здесь я?
– А не скажу! – Он чмокнул ее в щеку и приподнялся со скамейки. – Надоели мне философские беседы с женой у помойки, хочу я с ней пойти домой и позавтракать как человек. Смотри, собаку вывели, сейчас облает.
– Мить, подожди! – воскликнула Лера. – А что ты Аленке сказал, когда, помнишь, она мороженое сама хотела купить, а ты не разрешил?
– Мороженое? – удивился он. – Не помню. Ну, купил мороженое, наверно.
– Да нет… Ты что-то такое важное ей сказал! Чем сердце успокоится…
Митя улыбнулся.
– Да как я могу все это помнить, подружка? Что я, речь готовил? Что было в голове, то и сказал. Пойдем, пойдем – вон, бежит уже.
Сопровождаемые громким собачьим лаем, они вышли из чужого двора. Черная «Волга» стояла у тротуара, высокий мужчина курил у машины.
– Смотри, знакомые все лица, – сказал Митя. – Что же вы, Валерий Андреич, так и сопровождали нас все время?
Тут и Лера заметила своего невозмутимого тезку. И покраснела – подумала, что он, может быть, и во двор заглядывал…
– Не по пятам, – усмехнулся тот. – Но в общем – курировал. Мало ли, Лера-то все-таки перенервничала, да и ты… Ну и супруг у вас, тезка! – обратился он к Лере. – Хотя вы друг друга стоите.
– Скажите, – спросила Лера, – а пиджак мой – тот, в пятнах… Вы не знаете случайно, можно его еще найти?
– Да чего его искать? – пожал плечами Валерий Андреевич. – Я его в машину бросил, не пропадать же добру. Так и думал, что вы про него обязательно вспомните, хоть и героическая вы женщина.
Лера рассмеялась, глядя в его невозмутимое лицо, и Митя засмеялся вместе с нею.
