– Опять меня боишься, родная? – спросил он. – Когда же ты ко мне привыкнешь?
– Никогда я к тебе не привыкну, Митенька. – Лера попыталась сдержать слезы, но эта фраза прозвучала как глупый всхлип. – А ты теперь со мной вообще не захочешь… Ты же чувствуешь все – и зачем я тебе, такая?
– Ну и не привыкай. – Он лег возле Леры, положив руку ей под голову. – Ты со мной рядом полежи, хорошо?
– Хорошо, – кивнула она, изо всех сил сдерживая слезы.
Это было невыносимое, разрывающее чувство: все в ней стремилось к нему – а тело ее было словно неживое, и молчание собственного тела казалось ей окончательным, как приговор.
– Мы с тобой будем снизу вверх на все смотреть, – продолжал он; Лера удивилась, что его голос звучит спокойно после только что горевшей в нем и прерванной страсти. – Ты так не делала в детстве? А я часто так делал: мне интересно было все вдруг поменять. Видишь, стул какой – чудовище, а не стул! А вот какая огромная ваза стоит на полу – но она больше не ваза, а гора в цветах. На ней стоит дом, там живет музыкант, он играет на скрипке, а подружка его слушает…
– … и ничего не понимает, – невесело усмехнулась Лера. – Ему не скучно с такой подружкой?
– Нет, не скучно. Он ее любит, вот и играет. Думает, что она, может быть, потом поймет. Или не поймет – это неважно. У нее походка – как музыка.
Лера вслушивалась в его голос, в незаметные переливы интонаций, и ей хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.
Она не заметила, как Митина рука высвободилась из-под ее головы и легла ей на грудь, между расстегнутых пуговок, как пальцы погладили ее осторожным, едва ощутимым движением и остановились – может быть, ожидая ее испуга. Помедлив мгновение, ладонь коснулась ее соска, скользнула вокруг него легким, ласкающим оборотом, а локоть касался другого – и обе ее груди одновременно ощутили прикосновение, и горячие огоньки вспыхнули в них одновременно.
Митина рука оставила их, опустилась ниже, а губы его уже продолжали ласку, потом тоже заскользили дальше, то догоняя руку, то задерживаясь на Лериной груди, во впадинке над животом, на узкой дорожке, ведущей вниз – все ниже, все больше страсти, все горячее поцелуи, и трепет его пальцев, языка, и дыхание, вместе с которым вливалась в нее жизнь.
– Ми-итя… – стоном прозвучал ее голос, которого она не слышала. – Еще, Митенька, еще, вот так – еще…
Она не могла понять, сколько это длится в остановившемся времени – его наполненные медленной страстью движения. Она чувствовала, как Митины волосы щекочут ей живот, как он языком ласкает все ее тело, самые тайные его уголки, а грудь и плечи его вздрагивают, сверху прикасаясь к ее бедрам.
Это не могло длиться долго: все ее тело наполнялось его страстью, переполнялось – и переполнилось наконец, переполнилось так, что она вскрикнула, забилась, поднимая колени, сжимая ими Митины плечи, ничего больше не слыша и не видя в заливающем ее, воплощенном желании!
Она не чувствовала уже, как его руки охватывают ее талию, как ходуном ходит его грудь между ее расставленных ног, как он еще целует ее туда, где все трепещет и бьется, но она уже не чувствует, не чувствует поцелуев в этих бесконечно накатывающих изнутри волнах.
…Когда Лера перевела дыхание, Митя уже лежал рядом с нею, но лица его она не видела: оно скрыто было на ее плече. Счастливая, живая сила дышала во всем ее теле, и Лере хотелось смеяться и плакать одновременно.
– Ох, Митенька, – сказала она, прижимаясь щекой к его волосам, – все ты со мной можешь сделать!.. А я думала, со мной никогда уже так не будет…
Он не отвечал, лежал неподвижно, и она вдруг почувствовала, как напряжено его прижавшееся к ней тело.
– Митя, что с тобой? – испуганно спросила Лера, пытаясь приподнять его голову и заглянуть в глаза.
– Нет, ничего. – Голос его прозвучал глухо. – Подожди, я полежу немного.
И тут только, услышав его глухой голос, Лера ощутила, как бьет его крупная дрожь, как судорога сводит все его тело.
«Боже мой, да что же это я! – промелькнуло в ней. – Как же я могла совсем не чувствовать…»
Митя лежал на животе, лицом вниз, и Лера поцеловала его затылок, потом плечи, потом еще, еще… Снова ее охватило желание – но совсем другое, не внутри ее горящее, а направленное на него.
Он лежал неподвижно, все так же напряженно, словно прислушиваясь к ее поцелуям, но вскоре Лера почувствовала, как дрожь в его теле сначала замирает, а потом начинается снова – но уже не дрожь подавленного желания, а трепет, такой живой и неостановимый, какой мог быть только в нем.
Спина его вздрагивала под ее губами – и вдруг он перевернулся, весь выгнулся, закинув руки за голову. Глаза его были полузакрыты, а губы приоткрылись, и из них вырывались задыхающиеся слова:
– Милая, хорошая моя… я сейчас… ты… мне хорошо…
Она умереть была готова за каждое его прерывистое слово, но он хотел ее жизни, прикосновений ее губ, ее ласкающего языка… Он просил ее об этом каждым своим движением, и она чувствовала эти едва уловимые движения сильнее, чем всю себя.
– Немного… Совсем еще немного – вот так… Еще не отпускай меня, останься… – просил его голос, и все его тело просило о том же. – Лера, Ле…
Голос его прервался. Лера чувствовала, как отдается в Митином теле каждое движение ее губ, как весь он устремляется в нее – всей страстью, всем больше не сдерживаемым потоком желания. И губы ее затрепетали, принимая этот поток, она забыла обо всем, кроме него – любимого, единственного, отдающегося ей так мощно и безраздельно!
Это была такая тихая ночь – ночь возвращения страсти. Ничто не мешало им слышать друг друга,
