Голоса у певцов были удивительные, она никогда не слышала таких! Даже сцена дуэли, которую Лера вообще-то терпеть не могла из-за неестественности оперных слов, – и та захватывала, подчиняла единому настроению: двое стоят на снегу, и смерть неотменима.
Лера вслушивалась в звуки скрипок, в поразительно чистый, летящий Тамарин голос… Ее завораживало это волшебство. И ей было хорошо – так хорошо просто слушать голоса, смотреть сбоку на Митино лицо, отдаваться ясной стихии этих звуков.
Она не замечала, как летят минуты, как сплетаются они в тонкое кружево мелодий, – до сцены последнего объяснения.
Тамара и Витя Логинов, певший Онегина, стояли на авансцене, и голоса их звучали под куполом с такой силой, что у Леры дух захватывало. Ей казалось, они притягивают к себе общее внимание – во всяком случае, сама она смотрела только на них.
И вдруг оркестр затих – оборвались звуки скрипок, виолончелей, зависли в пространстве зала голоса духовых.
Лера вздрогнула от неожиданности и перевела взгляд на Митю. Она поняла, что он остановил оркестр, но не могла понять почему. А взглянув на него, едва удержалась от того, чтобы вскочить и подбежать к нему: такая мука, такое отчаяние читалось у него на лице…
Митя бросил палочку на пульт и в одно мгновение оказался на сцене рядом с Тамарой. В зале стояла тишина, не нарушаемая ничьим дыханием. Взгляды актеров и зрителей были устремлены к нему – в недоумении, в ожидании.
– Холод, Тамара, холод! Ничего я не слышу в твоем голосе, кроме холода и красоты!.. И все напрасно… – произнес Митя, глядя на нее; боль звенела в его голосе. – Кому ты поешь, скажи мне?
– Онегину… – растерянно ответила Тамара.
– Ты понимаешь, что между вами происходит – и что должно происходить?
– Да…
– Ничего ты не понимаешь! Ведь ты его любишь, и тебе не суждено с ним быть никогда, не в твоей власти это изменить! Да ты знаешь ли, какая это боль? Это же – из последних чувств, за ними уже ничего нет, они жизнь от смерти отделяют… А ты мне арию выпеваешь!
Тамара молчала. Митя не отводил от нее глаз.
– Что же мне делать? – тихо произнесла она наконец. – Я не могу по-другому, Дмитрий Сергеевич… Я уйду лучше…
С этими словами она повернулась и медленно пошла за кулисы, едва не ударившись о стоящий на ее пути рояль.
– Подожди!
Голос его прозвучал так, что сердце у Леры упало в пустоту.
Митя догнал Тамару и взял за руку. Лера видела, что он забыл обо всех и обо всем.
– Прости меня, – произнес он. – Я не хотел тебя обидеть. Ты сможешь это почувствовать, я же знаю. Постой, успокойся. Сейчас все пройдет, постой, посмотри на меня…
С этими словами, не сводя с Тамары глаз и продолжая держать за руку, Митя сел за рояль, потом отпустил ее руку и коснулся клавиш.
Тамара стояла в полушаге от него и смотрела как завороженная.
– Послушай, – сказал Митя, и клавиши рояля зазвучали под его пальцами так же молитвенно и тихо, как его слова, обращенные к Тамаре.
Он никогда не пел в театре, и все собравшиеся наверняка слышали это впервые. Но Лера с детства знала, как может звучать Митин голос – знала ту невыразимую силу, которая слышалась в каждом звуке, чувствовалась в движениях его губ. Она в глазах у него стояла сейчас, эта сила, она не могла больше скрываться в их тайных, темных уголках и рвалась наружу, все себе подчиняя и все защищая собою!
Лера не могла понять, что он поет. Да это было и неважно. Это были слова, которых она не знала, – слова такой любви, которая вообще в слова не умещается.
Она видела, как побелели пальцы точеной Тамариной руки, которой та опиралась о рояль.
Слова его летели к ней! Не к ней, Лере, а к этой женщине, застывшей перед ним в молчании:
Лера не знала, сколько это длилось. Полукругом стояли у самых кулис актеры, ни один звук не доносился из оркестровой ямы. Тамара по-прежнему молчала, и по-прежнему белела посреди пустой сцены ее застывшая фигура – в полушаге от Мити.
– Ну же, милая, – одними губами произнес он. – Ты слышишь?
Он перестал играть, убрал руки с клавиш. И вдруг Тамарин голос нарушил тишину…
Лера не знала, что это звучит. Человеческий голос не мог звучать так – из последних чувств, по-другому назвать это было невозможно. Но так звучал Тамарин голос, звучали слова последней арии Татьяны: «А счастье было так возможно, так близко…»
Это уже была не чистота, не красота и не легкость – это было то, что невыразимо словами.
Тамара замолчала, словно задохнулась на последней ноте.
– Ты поняла? – спросил Митя, глядя на нее сияющими глазами.
– Вы мертвого заставите понять, Дмитрий Сергеевич…
Тамара произнесла это тихо, почти неслышно, но слова ее долго не затихали под куполом.
