снова увидеть, я с ним никогда не расстанусь. Я от него без ума, Момона.
В Марселе мы увидели солнце. Я дремала, но чувствовала, что кругом все залито светом. Потом мы нырнули в грязную тень вокзала Сен-Шарль. Парень сказал Эдит:
— Я выйду немножко размяться. Подожди меня.
— Поцелуй меня.
Он ее поцеловал. И вышел из вагона. Эдит смотрела ему вслед. Я тоже. К нему подошли двое полицейских. Надели на него наручники. Все произошло спокойно, без всякого шума. Он обернулся и улыбнулся ей в последний раз.
Я посмотрела на Эдит, она была совершенно белая, рот полуоткрыт, будто она хотела крикнуть. Я протянула ей бутылку. Она выпила. Мы ничего друг другу не сказали. Да и что можно было сказать? Поезд тронулся.
— Момона, как он тебе понравился?
— Пока ничего, а потом, может быть, стал бы хуже.
Больше мы о нем не говорили.
Эдит никогда не щадила Реймона. Первое, что она ему рассказала по возвращении, была эта история. По его плотно сжатым губам я видела, что ему неприятно. На месте Эдит я бы не осмелилась. Но в итоге она оказалась права, потому что он сочинил из этой истории песню, которая имела огромный успех. «Париж — Средиземноморье».
Наше прибытие в Ниццу было менее поэтично. Однако первое, что мы увидели, выйдя из вокзала, был человек-реклама. Эдит крикнула мне:
— Момона, у него на спине мое имя! Догоним его и угостим стаканчиком вина.
И мы побежали за беднягой, хорошо, что он еле переставлял ноги. Догоняем и читаем:
«Убийца ли малютка Пиаф? Вы узнаете это сегодня вечером, придя в «Буат а Витэс»!
— Боже, неужели опять все сначала?! Я — убийца! Мерзавцы! Когда же это кончится!
Она была совершенно подавлена. Я огорчилась за нее, но взглянула на происходящее с другой стороны.
— Они — скоты, согласна, но все-таки какая ни есть, это реклама. В первый раз люди придут ради скандала, но если они придут еще раз, то уже ради тебя.
Такое Эдит просекала быстро. Она подумала минутку и сказала:
— Хорошо, придется проглотить. Но уж тогда директриса кабаре пусть не жмется! Я хочу, чтобы было несколько человек, а не один нищий бродяга. Если уж ставить на скандал, то играть ва-банк! Я поговорю с этой каторжной.
И они поговорили. Инстинктивно она вела себя как опытный профессионал. Она всегда чувствовала, что нужно делать. В личной жизни ей случалось допускать ошибки, но в том, что касалось ее профессии, — никогда. Но какие силы надо было иметь, чтобы перешагнуть через это: «Убийца ли малютка Пиаф?»
Доказала она, «кто есть кто», очень быстро. Пригласили ее в «Буат а витэс» на один месяц, а осталась она на целых три. Платили мало, всего лишь сто франков за вечер, ей и ее аккомпаниатору. С нами уже не было Робера Жюэля. Эдит не смогла его удержать в тот период, когда у нее не было работы. Перед отъездом она пригласила Рене Клоарека, человека очень талантливого. Он еще не был известен и жил в небольшом отеле в предместье Сен-Мартен. Ему очень нравилось работать с Эдит. Он приехал со своей женой, миленькой, приятной, но мы не подружились, она была не нашего поля ягода — уютная хозяйственная мещаночка.
На все про все у нас с Эдит оставалось пятьдесят франков. Это было немного. Никогда мы не ели столько спагетти: «Наворачивай. Дешево и питательно!»
— Момона, ты должна начать работать, иначе ты не сможешь здесь оставаться. Танцуй.
И она сказала хозяйке:
— Прибавляйте мне пятнадцать франков в день, и моя сестра будет исполнять свой танцевальный номер. Она работает на Монмартре в лучших кабаре. Я уговорила ее приехать со мной, ей нужно солнце. Видите, какая она бледная. Если вы хотите, чтобы я осталась, пригласите ее.
Эдит обладала поразительным апломбом. Не знаю, что подумала директриса, но она согласилась.
Мои «номера» Эдит создала в нашей комнате. Она обрезала старое платье из черного атласа, прикрепила мне к волосам зеленый бант, посмотрела и сказала:
— Годится. Поскольку платье атласное, будешь танцевать классику.
Потом она купила черный школьный фартук и завязала мне красный бант.
— Наденешь свои туфли на низком каблуке, и у тебя еще один номер. Акробатический. Будешь называться «Кочерыжка».
Я носила тогда низкие каблуки, я, впрочем, всегда их носила из-за моих лишних пяти сантиметров роста. Эдит не могла с этим смириться.
Лиха беда начало! Акробатика более или менее получалась; папины уроки не были забыты. Но классика! Я каждый вечер что-нибудь меняла. Я даже не умела двигать ногами в такт, у меня бог знает что получалось.
В Ницце Эдит отыскала маленький отель неподалеку от пассажа Эмиль-Негрэн. Мы считали его очень приличным. Но нас в отеле приличными не считали.
Однажды нам действительно стало стыдно. Приходим домой, дверь комнаты открыта, мы видим, как горничная щеткой выметает из комнаты кучу мусора: коробки из-под сардин, из-под камамбера, пустые бутылки, клочки бумаги, ваты… Мы переглянулись, и Эдит прошептала:
— Господи, и все это было в нашей норе?
А из комнаты доносится голос:
— Это же надо быть такими неряхами!.. Грязнули… Ну и грязнули…
Это было падением с высоты! Мы-то считали себя аккуратными: все заталкивали под кровать!.. Мы
