обычно, но в машине английского посольства разволновалась. А Эдит не так легко было поразить! Улица — хорошая школа, там учишься не дрейфить. Только там не встречаешь королев! Шофер был англичанин. Немыслимо было и пытаться поговорить с ним о Елизавете.
Перед выходом на сцену у Каррера Эдит перекрестилась, постучала по дереву — словом, исполнила весь обычный ритуал и сказала мне: «Я должна быть сегодня лучше всех. Я представляю Францию. Сама будущая английская королева приехала на меня посмотреть». (Для нас, обычных парижан, она была все равно что королева!)
И она спела от всего своего французского сердца.
После концерта в гримерной ее ждал заведующий протокольным отделом, очень представительный человек, произносивший гладкие фразы, которые мы не привыкли слушать. Он сообщил о желании принцессы пригласить Эдит разделить с нею ужин…
Это было так произнесено, как будто Эдит оказывает ей честь. Вот что значит «вежливость королей».
Эдит ответила согласием, но я чувствовала, что сейчас было бы в самый раз поднести ей стаканчик рома, который дают выпить приговоренному к казни. В следующий момент ее охватила паника, и она бросила взгляд на меня. «Это невозможно. Одна я не могу. Только с моей сестрой». Раз я была членом ее семьи, возражений не последовало. Глава протокола оставил нас на несколько минут, чтобы мы приготовились. Эдит была совершенно растерянна. Она пыталась собраться с мыслями, но ничего не получалось.
Легко говорить! Думала она иначе.
У Елизаветы была приятная улыбка, она подала Эдит руку. Эдит быстро изобразила нечто вроде реверанса. Вряд ли шеф протокола когда-либо видел подобное. Принцесса усадила Эдит рядом с собой. Я оказалась напротив Елизаветы и Филиппа.
Я не смела поднести бокал к губам, Эдит также. Разговор шел очень странный. Я слушала его как в тумане.
Принцесса улыбалась. Она всячески старалась успокоить Эдит и на великолепном французском языке — нам так говорить и не снилось — произносила фразы, смысл которых, если перевести на нашу речь, означал: «Совершенное исполнение», «Напрасное беспокойство», «Большой талант».
Я в ужасе слушала, как Эдит все время повторяет: «Да, но если бы вы меня слышали не после двух концертов… Вот тогда бы вы поняли…»
И так без конца. Больше она ничего не могла придумать. Да и что могли придумать за столом принцессы две бывшие девицы из заведения Лулу? Мы были как в столбняке.
У Елизаветы была приятная улыбка, чисто английская, но очаровательная. Она отвечала Эдит: «Я понимаю вас…»
Мыслимое ли дело! Что у нас могло быть общего с женщиной, всосавшей королевские манеры с молоком матери?
Наконец, принцесса сообщила, что ее отец, Георг V, был бы рад иметь в своей коллекции пластинок записи песен Эдит. Это был деликатный способ дать понять, что Эдит Пиаф понравилась бы королю.
В наивной простоте Эдит ответила: «Хорошо. Завтра пришлю; где вы остановились?» (!)
Наконец все кончилось. Мы уехали. Все прошло как сон. Мы даже не поняли, сколько времени это длилось.
Когда мы остались одни, Эдит сказала: «А у нее мужик что надо!» И она повторила несколько раз на разные лады: «Я сегодня чокалась с принцессой и ее герцогом! Жаль, что Марсель не видел, вот бы он гордился мной. В беседе я, кажется, не блеснула, а, Момона? Но со стороны рядом с ней, наверно, выглядела прилично…»
Знаменитый матч Сердана с Тони Залем приближался. Марсель упорно тренировался, и мы вместе с ним. Эдит относилась к этому очень серьезно, а когда она к чему-нибудь серьезно относилась, ничем другим мы не занимались.
Люсьен Рупп надоедал ей ужасно. Он без конца повторял: «Эдит, ты любишь своего чемпиона? Тогда не слишком увлекайтесь любовью, ноги становятся вялые, а Тони Заль быстр, как метеор. Когда Марсель ест у тебя, следи за его диетой. И пусть он не засиживается по вечерам. Он должен спать, как ребенок, десять часов в сутки».
«Морочит мне голову твой дружок», — говорила Эдит Марселю, смеясь.
Когда Марсель бывал в Париже, мы вели странную жизнь. Он ложился спать вместе с курами. Эдит, которая давала концерты, ложилась в четыре утра, я тоже, но вставала я раньше Марселя, около восьми часов, чтобы приготовить ему фруктовый сок. Едва все было готово, как появлялся Марсель. Он — свеж, как огурчик, я — в полусне. Позади Марселя, в таком же голубом спортивном костюме («Сборная Франции»), я совершала утреннюю пробежку. Посмотреть один раз, как я подпрыгивала за чемпионом, — никакого театра не надо!
В доме у нас температура начинала подниматься. Эдит, которая совершенно не интересовалась спортом и абсолютно в нем не разбиралась, спрашивала всех и каждого: «Вы понимаете в боксе?»
Если ей отвечали «нет», она вспыхивала; «Как это люди могут не интересоваться боксом! Надо быть совершенно лишенным всякого любопытства! В жизни нужно все знать. Нет, правда, есть люди, которым наплевать на все на свете!»
Других она просила: «Объясни мне, какие шансы у Марселя?» Что бы ей ни говорили, она была довольна, лишь бы это было в пользу Марселя. Любой болельщик за Сердана мог просить Эдит О чем угодно. Отказа не было. Многие не терялись. Не хочу называть имён. Слишком длинный список. Эдит сияла и хохотала.
На улице Леконт-де-Лиль Эдит много времени проводила в ожидании. Марсель разрывался между Касабланкой, Парижем и тренировками. Никогда она столько не вязала, как в тот период. Сплошные свитера для любимого боксера. Чудовищного вида! Эдит вязала хорошо, но выбирала нитки, которые ей нравились — «радостные» цвета! До того «радостные», что глаза на лоб лезли. Марсель надевал их на тренировки, чтобы потеть. И со свойственной ему исключительной добротой говорил: «Моя Эдит, если я буду драться хорошо, в этом будет твоя заслуга: никогда у меня не было свитеров, таких теплых и таких просторных».
Я-то видела в глазах Марселя ласковое лукавство, но Эдит ничего не замечала и была счастлива. Она расцветала. Быстро хватала спицы, шерсть — скорей! За новое вязанье!
Невозможно себе представить, насколько был деликатен Марсель. Он не получил образования, его ничему не учили, но он всегда знал, как нужно поступать, чтобы не обидеть. Он обладал безошибочным тактом. Никогда я не слышала, чтобы он хвастался. Все, что он делал, он делал просто, не выставляя напоказ свои козыри, не набивая себе цены.
В своей среде, которая была не чище нашей, где также занимались подозрительными махинациями, где происходили грязные, темные истории, где наносились предательские удары ниже пояса, и все с одной целью: заграбастать побольше денег, — Марсель ничем не запятнал себя. И отнюдь не по невезению. Он все сознавал и говорил Эдит, которую это возмущало: «Оставь их. Жалкие люди. Не нужно тратить силы на то, чтобы давить слабых».
