Леонид Бершидский
Восемь Фаберже
1. «Херувим и колесница», 1888
Председатель Мэлколм захлопнул золоченую, усыпанную каменьями папку работы Фаберже и потянулся к кнопке звонка – тоже, кстати, от Фаберже, как и все прочие принадлежности на его старинном столе из грецкого ореха. Но в последний момент раздумал вызывать Мэри Энн, а вместо этого схватился за телефонную трубку. И застыл в нерешительности.
Мэлколм Форбс и не считал, скольких приятелей он растерял из-за журнала; сколько людей, считавших себя его друзьями, превратились во врагов из-за резких статей. Обычное дело в издательском бизнесе. Председатель Мэлколм привык философски относиться к таким потерям. Потому что, во-первых, экономически они были менее весомы, чем благодарность тех, о ком журнал писал хорошо: таких было больше, и они с радостью выкладывали по сорок тысяч долларов за рекламную полосу. А во-вторых, чем умнее промышленник или банкир, тем он менее обидчив. Председатель не любил дураков и ценил свою свободу говорить о них, что ему вздумается. Поскольку он был не только председатель совета директоров, но и главный редактор, никто не мог ему этого запретить. Почему собака лижет у себя под хвостом? Потому что может. Вот и Мэлколм Форбс мог позволить себе не думать о последствиях своих выпадов, да и на репортеров журнала щедро распространял эту привилегию. «Что я люблю больше всего? Высказываться», – говорил он интервьюерам. И это была чистая правда.
Но на этот раз председатель колебался. В папке, которую он так раздраженно захлопнул, среди требующих его подписи бумаг ждала своей участи статья об Арманде Хаммере. Заместитель Мэлколма, Джеймс Майклз, знал, что босс захочет ее увидеть.
Хаммер всегда заботился о своем имидже человека с высокими устремлениями – ни дня не проработав врачом, он любил, когда его называли «доктор». Мальчишка – репортер – как там его зовут?.. ах да, Норман Бакстайн – в двух тысячах слов сделал все, чтобы этот имидж разрушить. Он ворошил древнюю историю, доказывал, что Хаммер нажил состояние, выполняя поручения советской разведки и проводя сделки в интересах Советского Союза. Надо признать, что текст был совершенно в стиле журнала, которому отец председателя, не мудрствуя лукаво, дал свою фамилию. «Форбс» любил ходить по лезвию ножа, как бы приглашая подать на него в суд, но, как любой хороший юрист тут же объяснял обиженному фигуранту, – без ясных перспектив победы.
«Только поддержка московских хозяев позволила Арманду Хаммеру построить бизнес – империю, – писал Бакстайн. – И он это знает. Его благодарность коммунистическим лидерам не знает границ. Он со слезами на глазах вспоминает, какие теплые отношения у него были с Леонидом Брежневым, и может с точностью до минуты сказать, сколько продолжалась его последняя встреча с Михаилом Горбачевым. При любом удобном случае Хаммер рассыпается в комплиментах основателю СССР Владимиру Ленину, без чьей помощи он так и остался бы обыкновенным нью – йоркским врачом и совладельцем маленького аптечного бизнеса». И так далее, пока читателю не становилось окончательно ясно, что Хаммер если не русский шпион, то уж точно коммунистическая марионетка, чей единственный талант – всегда следовать воле красных кукловодов.
Статья смущала председателя Мэлколма по двум причинам. Во – первых, ему нравился Арманд Хаммер. Старик был почти таким же одержимым коллекционером, как и он сам, одним из немногих, с кем Мэлколм мог на равных обсуждать живопись и ювелирное искусство. Хаммеру было уже под 90, но глаза его молодо искрились, – Мэлколм видел в нем себя через двадцать лет. Если старость неизбежна, ее надо встречать, как этот циник, делец до мозга костей, но и тонкий ценитель красоты во всем, от безделушек до человеческих отношений. Нанеся удар по Хаммеру, «Форбс» не лишился бы заметной доли рекламных доходов; в таких случаях Мэлколм обычно не колебался. Но сейчас чувствовал, что дружба с Армандом для него дороже денег.
Во – вторых, статья наглого мальчишки, хоть на первый взгляд и воплощала дух журнала, на самом деле противоречила его редакционной линии. Мэлколм Форбс верил в капитализм, а значит, и в капиталистов. Отец Арманда Хаммера, аптекарь, был известным леваком, даже имя сыну дал в честь символа Социалистической рабочей партии – руки с молотом. Но сам Арманд вырос настоящим предпринимателем, видящим коммерческие возможности там, куда прочие боялись соваться. Это Хаммер, а не дурацкий текст Бакстайна, нес в себе дух журнала «Форбс». А значит, статья, даже если она основана на фактах, все равно лжива по сути.
Все это понятно, думал председатель Мэлколм, но что же дальше? Вызвать Бакстайна, объяснить, почему статья не выйдет? Мальчишка, вероятнее всего, уволится и начнет трубить на каждом углу о том, как главный редактор «Форбса» снял правдивый текст о советском происхождении хаммеровских миллионов. Что тогда подумают о нем, Мэлколме Форбсе, в Белом доме? Сейчас президент – почитатель его журнала, не скупящийся на публичные похвалы. Но это – сейчас; такой скандал Мэлколму могут и не простить.
Попытаться отредактировать статью? Но если извлечь из нее все неприемлемое, она вовсе потеряет смысл. Тут нужна такая тонкая хирургия, на которую не способен, пожалуй, даже умница Майклз.
Что тогда? Разве что – дать Хаммеру дополнительную возможность оправдаться. Да, Бакстайн взял у него комментарии ко всем основным фактам, изложенным в тексте. Но Арманд не понимает контекста, не видит, как все это изложено, как по нему отбомбился сопливый провокатор, только недавно закончивший школу журналистики в «Коламбии» и мечтающий, небось, об уотергейтской славе расследователей Вудварда и Бернстайна.
Показать Арманду статью до выхода номера? Это, конечно, тоже повод для скандала. Так не делается. Но, возможно, Мэлколм сумеет убедить репортера в том, что тот сам повел себя неспортивно, не дав Хаммеру возможности адекватно ответить на обвинения. Прочие варианты – точно хуже.
Приняв решение, Форбс снял-таки телефонную трубку и попросил секретаря соединить его с Хаммером.
–?Арманд, я хочу тебе кое-что показать, – начал он без предисловий.
–?Я, в общем, догадываюсь, что, – проворчал Хаммер. – Ты, на самом деле, не обязан это делать. Я тебе благодарен.
–?Подожди, ты еще не видел текст.
–?Я примерно представляю, что в нем.
–?Ты не хочешь добавить каких-нибудь комментариев? Чтобы это не выглядело так… убийственно?
Хаммер рассмеялся над таким выбором слова.
–?В моем возрасте смерть принимают всерьез, и я тебя уверяю: чтобы меня убить, маловато будет любой статьи. Но раз уж ты сжалился надо мной, приезжай, я расскажу тебе пару историй. И, может быть, кое-что покажу. Одну штуку, которая может тебя сильно удивить. Я буду в галерее через час.
Обычно председателю Мэлколму невозможно было назначить встречу через час: его график категорически не допускал таких вольностей. Но с чертовой статьей надо было что-то решать, и Мэлколм попросил Мэри Энн перенести все, что было назначено на вторую половину дня. По крайней мере, добираться было недалеко: до Хаммеровской галереи в двух кварталах от Центрального парка, на Парк – авеню, всего пара миль.
В назначенное время Форбс вошел в галерею. Хаммер, в коричневом костюме и белоснежной сорочке, ждал его в кабинете напротив входа, где обычно размещался управляющий. Взгляд его из-под кустистых бровей был ясен и приветлив, из-за стола он поднялся проворно, руку Мэлколму стиснул с бодрящей силой. «В его годы я точно не буду так выглядеть, – с завистью подумал Форбс. – С другой стороны, я же не доктор, и живу гораздо веселее».
Снова усевшись за стол управляющего, Хаммер углубился в чтение статьи. Чтобы не сидеть напротив в нелепом ожидании, Мэлколм прошелся по залам галереи. Но Шагал и его современники не вызывали у главного редактора ничего, кроме недоумения: его собственный вкус тяготел к старым мастерам и ранней американской живописи. Так что скоро он вернулся в кабинет. Хаммер с улыбкой смотрел на него.
–?Как-то раз я подарил Ленину статуэтку – обезьянку с человеческим черепом в руках. Знаешь, что мне сказал Ленин?
–?Что труд сделал из обезьяны человека? Или это сказал Маркс? Я плохо разбираюсь.
–?Он сказал, Мэлколм: «Возможно, наступит день, когда обезьяна подберет с земли человеческий череп
