родинки.
Я разливаю шампанское. Звон чокающихся бокалов. Бессмысленная болтовня, призванная скрыть первую неловкость. Влажный поцелуй на брудершафт.
В комнату вбегает маленький мальчик. На вид — копия Натали. Он смотрит на нас большими зелёными глазами и начинает причитать «мама, я хочу есть».
Натали извиняется и забирает его из комнаты. Я остаюсь один.
В комнате, где мы пьём шампанское, только диван и две тумбочки по бокам. Ещё картина. Она интереснее всего. На ней рыжеволосая, обнажённая девушка массивным топором отрубает голову печального, бородатого мужчины.
— Извини за сына, — появляется Натали.
— Ничего страшного. Откуда эта картина? — показываю я на стену.
— На память от мужа. Уходя, он оставил только её и сына.
Натали успела переодеться в короткий халатик постельных тонов. Я рассматриваю её пухлые голени, покрытые чёрной россыпью крошечных волосков. Когда девушка наедине с мужчиной переодевается в домашнее, это верный признак того, что сексу быть.
Я вновь разливаю шампанское по бокалам. Она залпом пьёт прямо из бутылки.
— Раздевайся, — говорит она, утирая губы.
— Для чего?
— Мы хотели заняться сексом, — она заметно охмелела.
— Да, конечно, — соглашаюсь я.
Раздеваюсь. Ложусь на диван. Натали берёт мой член в рот — у неё сухие губы и язык — и после лёгкого минета осёдлывает меня. В сексе я апатичен, как и в жизни, поэтому всегда предпочитаю быть снизу.
Я думаю о своей первой девушке. Она, толстая и белобрысая, — как же её звали? — сама раздела меня, взобралась сверху и принялась неумело двигаться. Было очень больно от того, что её крупный зад чудовищно давил на мошонку, а уздечка напрягалась от неуклюжих, резких движений.
— Такого у меня ещё не было, — изрекает Натали, как только я открываю глаза. Она, голая и недовольная, лежит рядом со мной. Я смотрю на её стареющее, всё в родинках и угрях, тело и, к собственному стыду, понимаю, что уснул во время секса.
— Прости, — стараюсь изобразить раскаяние, — у тебя есть пиво?
Натали презрительно морщится, но приносит бутылку. Мы смотрим друг на друга: она обиженно, я равнодушно. Я уже видел такие глаза. После первого секса с Ниной. Это верный признак того, что дальше пойдут признания, жалобы, стоны, бессмысленные и банальные.
Говорят, что у мужчины та женщина, которую он заслуживает. Видимо, я заслужил только тех, кто бесконечно обижен на жизнь.
Натали смотрит мне в глаза и шепчет:
— Я развелась с мужем три года назад. Одна, с сыном. Работа, ребёнок. И вечные попытки снять мужика. Мне приходилось платить деньги молоденьким мальчикам за секс, — она говорит и гладит мои яйца.
— Бывает.
— Меня воспитывали только для одного мужчины. И когда он ушёл, я вдруг с ужасом поняла, что хочу многих.
Я в два глотка допиваю пиво. И не нахожу ничего лучше, как попросить принести ещё. Она издаёт слезливый звук, но вновь возвращается. Ложится и отворачивается к стенке.
Мне жаль Натали. И особенно её сына. В этой стране, когда тебе за тридцать, ты разведённая мать- одиночка, сложно оставаться женщиной. Представляю, что ей пришлось испытать, платя мальчикам за секс. И без него ей тоже никак. Правы святые отцы, умерщвляющие свою плоть.
— Натали… — кладу ей руку на бедро.
— Лучше Наташа.
— Хорошо. Наташа, я понимаю тебя. Или стараюсь понять, — мне сложно подбирать слова. — Не надо быть сильной. Иногда можно побыть слабой. Натали вскакивает с дивана. Голая она вертится передо мной и вопрошает:
— Я же женщина, Даниил, да? Смотри, у меня классная попка и грудь. — Мне не хочется её разочаровывать. — Надоели ограничения! Хочется быть текущей сукой, к которой сбегаются все кобели!
— Тебе нужен риск, — говорю я, глядя на использованный презерватив, — вроде смертельного вируса: заболеешь — не надышишься перед смертью, гуляй — не хочу.
— Вирус? — она заинтересовывается.
— Что-то вроде лотереи. Люди с ним почему-то отбрасывают ограничения.
— Ты знаком с ними? — она прекращает плакать.
— Немножко, — я опасливо смотрю, как в ней просыпается интерес.
— С кем-то конкретно? С одним человеком? Или со многими?
— Это имеет значение?
Я, молча, начинаю одеваться. Натали засыпает меня вопросами.
— Ты один из них, да? Вирус передаётся половым путём? — Я киваю. — Господи, так я больна? И что же дальше?
— Теперь всё можно. Вирус убивает человека ровно через три года, — чеканю я.
— Три года? У меня есть три года? Иду в коридор и говорю ей:
— Ты здорова, — она семенит следом.
— Здорова? Нет трёх лет? Ты не болен? — на её глазах выступают слёзы. — Но получается… я всё та же… с грехом…
— У тебя сын, Наташа, — успокаиваю её я.
— Сын? Сын!? — она заходится в истерике. — Ты знаешь, сколько раз мне твердили про него? У тебя сын, Наташа! Ты счастлива. Сын для тебя всё. Заебало! Я хочу пожить для себя. Хочу пойти в бар и отдаться первому встречному, хочу просто отдохнуть в баре, не думая о том, что дома меня ждёт сын. Не хочу просыпаться и ложиться с мыслью о том, что мне собирать его в школу. Я устала! Ведь я женщина, чёрт побери! И я хочу иногда жить для себя!
Натали рыдает. Рыбак рыбака видит издалека. Череда случайностей — уже судьба. Наверное, не просто так из всех моих адресатов на сайте знакомств мне ответила лишь Натали. Я мог бы привести её в секту. Привод новичков самолично запрещён, но варианты есть. Я знаю, там она обретёт своё уродливое счастье. Поймёт ли её сын?
— Да, у меня вирус! — ору я на Натали. — Неужели ты не поняла, дура? Да, я больной человек. Ты получила то, что хотела! Живи с ним! Получи свою сраную свободу!
Я ору и хлещу её наотмашь по щекам. Они становятся пунцовыми. Но чем дольше я насилую её чудовищной ложью, тем счастливее становится Натали. И она шепчет «спасибо».
Уличный воздух приводит меня в сознание. Моя жизнь в последнее время как экскурсия по психбольнице. Сейчас я вырвался из ещё одной палаты.
Пусть Натали думает, что у неё начался инкубационный период. После такого известия у многих «едет крыша». Теперь воспитание и ощущение греха не помешает ей стать блядью, к чему она так стремилась. Суждено ли заразиться ей и её сыну на самом деле знает разве что Бог.
Возле старого кинотеатра, похожего на полуразрушенный храм, ржавые лужи воды, блеклые кипарисы и люди с траурными минами. Я стал причиной их траура, убив Марка Ароновича. Все они верили в его бессмертие.
Пробираясь сквозь собравшихся, я периодически киваю или обнимаюсь, приветствуя знакомых. Во мне нет страха. Возможно, все они узнают, что я предатель, но не сейчас. Уверен, история ещё не дописана.
Когда собрание начинается, тысячи инфицированных рук аплодируют. Они чеканят ритм, как похоронный марш, тот, который выбивали африканские шаманы на тамтамах перед бальзамированием
