— Тебе спасибо.
— Мне-то за что?
— То, что мы сделали сегодня, в этом клубе, притворяясь, что мы тут кого-то типа прививаем, это правильно. Мы, блядь, не стали решать за кого-то, а решили за самих себя.
— Рад, что мы мыслим одинаково, — улыбаюсь я.
Причёски сбились, косметика стёрлась. Костюмы, взятые в аренду, пропитались потом и табачным дымом. Мы идём, взявшись за руки, по направлению к метро. Оно закрыто, но после глянца и пафоса клуба безумно хочется сесть в вагон, уснуть и почувствовать себя простым человеком. Человеком, которому ничего не нужно.
Я поднимаюсь по грязным лестничным ступеням, словно на эшафот. Шаг за шагом. Сплёвывая мокроту и отбрасывая последние иллюзии. На мне терновый венок глупых поступков. За спиной неподъёмный крест грехопадения, который прижимает к земле, будто насильно заталкивая в царство Аида. У каждого свой подъём на Голгофу, и сейчас пришла моя очередь.
Евангелие от Луки: «И Сам отошёл от них на вержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! О, если бы Ты благоволи пронесть чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя будет. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его».
Так молился Иисус пред тем, как предаться в руки первосвященников. Даже Он, Сын Божий, испытывал сомнения, страх, но, получив укрепление, пошёл на крест во искупление грехов человеческих.
Самое ужасное в моих страданиях — это их бесполезность.
Утром, когда я брился, мне позвонил отец. Его глас, будто с того света:
— Даня, мать больна. Заболела. Страшной болезнью.
Моя рука с бритвой замирает. Я смотрю на своё пенное отражение в мутном зеркале.
— Про что ты?
— Мы не хотели говорить, — слышно, как отец тяжело дышит в телефонную трубку, — но ты должен знать. Мама больна, — он говорит научное название вируса.
По моему лицу текут слёзы. Кошмарные образы проносятся перед глазами, переплетаясь в бессвязный бред.
Труп Марка Ароновича с торчащим из шеи ножом. Мёртвая Юля с развороченной промежностью. Они встают, бегут по залитым бледным светом коридорам и прыгают с крыши. Летят и натыкаются на огромные, в форме креста штыри, которые держат в руках крохотные дети, покрытые трупными пятнами.
Я на кресте. Моё тело пожирают черви. Вижу, как они копошатся в моём чреве. Сбегаются огромные крысы. Они ползут по кресту, впиваясь своими заточенными зубами в руки, ноги, грудь, лицо, внутренности. И я понимаю, что у них человеческие глаза. Глаза всех тех, кого прививали вирусом. Я хочу умереть, но не могу. Знаю, мне суждено висеть вечность. Рядом ходят люди. Я молю их о помощи, но всякий раз слышу в ответ:
— А помог ли ты нам?
Не зря меня кличут Грех.
Я очнулся в ванной. С бритвой в руке. Под ухом короткими гудками пикала телефонная трубка. Не помню, сколько пролежал в беспамятстве на кафельном полу…
Преодолев лестничные ступени, я звоню в дверь родительской квартиры. Мать открывает, одетая в синий махровый халат. Мы смотрим друг другу в глаза. В то, что должно быть ими. По лицу текут слёзы.
Её волосы уложены в элегантную причёску. Щёки нарумянены. Глаза подведены. Она готовилась к моему приходу. И в этой подготовке ещё явственнее чувствуется близящаяся смерть.
Сейчас, стоя перед рыдающей матерью, я могу изменить лишь одно — выражение её глаз. Просто скажи нечто светлое, просто скажи.
Если твои действия — гвозди в гроб, пусть слова станут розами на надгробии.
И я говорю:
— Мама, я люблю тебя!
Как же обидно и тошно быть бессильным описать, обрисовать, дабы проговорить и избавиться, весь ужас происходящего, которое проносится перед моими глазами миражом рыбы, которой нет названия, нет описания, но есть только её кости, что застревают в горле, причиняя чудовищную боль.
Мать бросается в мои объятия. Наши сжавшиеся от ужаса тела соприкасаются. Я обнимаю её и сползаю вниз, орошая синий халат слезами. Мать пятится назад, таща меня за собой, как мелкую собачку, назойливо повисшую на ноге. Я вытираю собою пол, и в этот миг мне больше всего хочется собрать все инфекции, чтобы ни одна из них не досталась матери. Бессвязные обрывки мозаики того страшного дня.
Во мне голос отца утром:
— Знаешь… хотя откуда тебе знать? Так бывает, об этом писали… заражают в больницах… специально… вливают кровь с вирусом, — отец рыдает в трубку.
Первый раз, за двадцать семь лет, я слышу, как он плачет.
«Знаешь, хотя откуда тебе знать?» — его слова. Отец, прости. Я знаю это слишком хорошо. Вновь эти страшные образы. Иглы, пронзающие детские тела. Трупы с выжженными внутренностями. Искажённые ужасом избитые лица. Это мой грех. Я и есть Грех.
Я хотел развлечений. Ничего больше. Не хотел задуматься даже на миг. Только сейчас я понял, в чём заключается мой единственно возможный наполнитель.
Если верить физике торсионных полей, мысль формируется в полноценный импульс. Следовательно, мы в чьём-то сознании это обычный физический процесс. Мы бессмертны. В сознании тех людей, которые нас помнят. Мы живы, пока живы мысли тех, кто нас любит, и тех, кого любим мы.
Мать наливает мне фруктовый чай. Она пытается держать себя в руках и не плачет. Ставит на стол салат, сырники и домашнее клубничное варенье. Как в детстве.
Согласно психотерапевту Эрику Берну, в человеке заключены три ипостаси: ребёнок, родитель и взрослый. Всё моё детство в маминых руках. Одна треть меня — это моя мама. Пожалуй, даже весь я, потому что две других трети мне так и не удалось обрести. Я понимаю, что моё детство кончилось только сейчас.
— Мне ставили капельницу в женской консультации, — говорит мама. Она никогда не рассказывала мне о своих хворях. — И, наверное, что-то подмешали.
— Но откуда, откуда такая уверенность?
— Записка, — её глаза влажнеют, — а на ней: «Вы привиты вирусом Кали. Богиня рада приветствовать вас в лоне своей семьи». Сначала я не поняла, что это, а потом мне объяснили…
Она запинается, всхлипывает, и я срываюсь на крик:
— Но кто, кто это?!
— Медсестра. Такая милая светловолосая девочка.
— Тварь! Будь она проклята!
— Не надо, — мама качает головой, — не надо, Даня. Не проклинай. Зло в ответ на зло — двойное зло.
— Как же… как же так, мамочка? — меня выворачивает. — Надо подать в суд на эту тварь! Она там? Всё ещё там? — во мне рождается решимость отомстить.
— Нет, её там нет. И, Даниил, ради Бога, ради меня, брось эту затею, пожалуйста! Главное, чтобы ты был здоров! Пообещай мне, что не будешь вмешиваться в это, пообещай!
Мама, почему ты не потребовала моё обещание раньше?
— Обещаю.
— Слава Богу, — улыбается мама, и её лицо в раз проясняется.
Жизнь матери — её вечное служение мне. Словно её линия жизни слилась с моей. Она боится не своей смерти — ей абсолютно всё равно, что станет с ней, — она боится оставить меня одного, наедине с миром.
— Но ведь есть средство, есть лекарство, — мямлю я.
— Да, всё будет хорошо, всё будет хорошо.
