Вахтанг похлопал Пеклеванного по плечу:
– Где – лучше не спрашивай. Нам с тобой там не бывать.
– Почему? – сказал Ярцев. – Мы все там побываем. Рано или поздно, а побываем.
– Вы что имеете в виду? – спросил Артем.
– Я имею в виду наши искони русские Печенгские земли.
– Но, – добавил Вахтанг, – уже без мюншенера.
– И без егерей, – добавил Ярцев.
Все рассмеялись, и Артем как-то невольно проникся уважением к этому скромному офицеру.
– Ярцев… Лейтенант Ярцев, – начал вслух вспоминать он, – простите, вы не тот Ярцев?..
– А какой тебе нужен? – вступился Вахтанг.
– Вы простите меня, – повторил Артем, – но я где-то слышал о Ярцеве-разведчике.
– Может быть, и я, – уклончиво ответил пехотинец; потом, явно переводя разговор на другую тему, спросил: – Вы знаете, что семнадцатого августа президента Финской республики посетил «великий молчальник»?
– Кто этот молчальник?
– Так зовут фельдмаршала Кейтеля, – пояснил Ярцев. – Интересно, что он посетил Маннергейма по личному указанию Гитлера. Для того чтобы выслушать мрачное известие: Суоми отныне уже не считает себя связанной с Германией прежним договором. Я имею в виду договор между Рюти – и Риббентропом…
– Что ж, – заметил Вахтанг, накладывая гостям тушенку, – после этого следует ожидать, что финны попытаются завязать с нами мирные переговоры.
– Вполне возможно, – поддакнул Пеклеванный. – Но только непонятно, зачем нужны нам эти переговоры?
– Для мира, – отозвался Ярцев.
– Но мир мы можем завоевать оружием, а не бумажкой.
– А эль-то крепкий, – сказал Вахтанг, кивнув на Артема.
Ярцев не улыбнулся и мягко возразил:
– Ведь важно не то, что мы можем пройти Финляндию из конца в конец, а важно то, что, идя на переговоры, мы еще раз докажем финнам свое добрососедское отношение. И, по-честному говоря, финны не такой уж плохой народ, как у нас многие думают… Впрочем, – закончил он, – время покажет!
– За переговоры! – предложил Вахтанг, подливая в стаканы золотистый эль.
Артем покорно выпил и стал прощаться.
Тетя Поля возвращалась с траулера домой, неся в руке тяжелые пикши, поддетые за жабры на одну бечевку. Вот и окончен ее первый рейс. Не так уж и страшно все это. Сейчас другое страшит – одиночество. Все-таки, что ни говори, а коли нету родного человека под боком, не сладко встречать старость. «Детишек Бог не дал, – часто печалилась она, – война закончится, какого-нибудь сироту возьму, все легче будет…»
Иногда она пыталась вспомнить свою молодость. Но в памяти почему-то остались только заливные поймы в цветах, паруса в солнечном мареве да веселый перестук топоров на верфях, еще вот помнит, как жемчуг собирала, как пела на вечеринках старины протяжные, ну – и все, пожалуй. Зато с какой страшной явственностью вспоминается всегда последнее, совсем недавнее, и больше всего тот вечер, когда пришел Антон Захарович домой веселый, праздничный – оставили его на «Аскольде» по-прежнему боцманом.
Неожиданно за ее спиной раздался чей-то голос:
– Эй, хозяйка! Не продашь ли рыбки?
– Сам поймай, – ответила тетя Поля, не обернувшись на голос, и вдруг обиделась. – Да что я тебе, – крикнула, – спекулянтка какая?!
А когда обернулась, то увидела: стоит перед ней солдат в старенькой шинели без погон, на голове папаха потертая.
– Да что ты, мамаша! Я тебя обижать не хотел. Просто вот рыбки захотелось. Дай, думаю, спрошу!
– Эка невидаль, рыбка-то, – смягчилась тетя Поля – Будто ты и солдат не наших краев?
Подкинул солдат тощенький мешок на спине, подошел:
– Эх, мать ты моя! – сказал. – Два года в этих краях землю собой согревал. Уж оттаяла она или нет – не знаю… Из плена вот бежал, второй только день как на свободе…
– Сердешный ты, – пригорюнилась тетя Поля, – как же ты живым вышел оттуда?
– И не спрашивай, – отмахнулся солдат. – Кости все перебиты, зацинжал сильно. Меня, вишь ты, вчистую демобилизовали. На родину еду, на Псковщину…
– Да ты бы сразу эдак-то сказал. У тебя и денег-то, наверное, нету?
– И то правда, – весело согласился солдат. – Денег всего четыре рубля. Ну, думал, поторгуюсь…
– Так пойдем ко мне, эвон коттедж мой стоит на взгорье. Пойдем, уж чем-чем, а рыбой-то я тебя угощу!.. А ты в плену старичка такого не видывал?
– Величать-то его как прикажешь?
– Мацута, Антон Захарович.
– Не припомнить. Может, и видел когда…
Пришел солдат в дом, сел у комода, осмотрелся.
– Хорошо живете, – заметил.
– Жили раньше, – ответила Полина Ивановна.
– Заживем еще! – бодро откликнулся солдат.
За столом, аппетитно обгладывая жареные куски рыбы, солдат рассказывал:
– Сейчас, мать, дело такое, что только беги. Вот и бежит народ. Финский-то фронт, – слышала небось? – словно шинель на мне, по всем швам расползается. Наш брат-пленный и пользуется… По лесам, горам да болотам только костры наши и светятся. А из плена-то самого на «ура» бежим. Знаешь, как это?.. А вот: выведут нас, допустим, на работу, мы уже все сговор держим, «ура» крикнет кто-либо, и – врассыпную… Ну, конечно, человек пять недосчитаемся. Тут уж дело такое, робкий лучше не лезь…
– Робкий он у меня, – сказала тетя Поля.
– А я тоже был из этого десятка. Коли жить под немцем не хочется, так поневоле осмелеешь… Тут такое уж дело, мать! – твердо повторил он, по-крестьянски собрав со стола крошки.
И когда он ушел, этот солдат, тетя Поля вдруг почувствовала себя легче. Ночь проспала спокойно, а наутро проснулась с новым настроением. Ей все время казалось, что кто-то должен прийти, она кого-то ждала, но – кого?..
Вечером навестила дочку Аглаи и наказала старому смотрителю:
– Ты, Степан, время от времени заглядывай ко мне. А вдруг придет он, а меня нету, – я снова в море уйду! А я – жду…
– Кто придет-то? – удивился Хлебосолов.
– Ясно кто! Или не понимаешь?
– Невдомек мне.
– Ну, это твое дело. Только заходи.
И смотритель, внимательно посмотрев ей в лицо, сказал:
– Ладно! Зайду… Ты не беспокойся… Или вон Анфиску пришлю – у нее ноги помоложе…
Около смерти
«Ну вот, – подумал лейтенант Рикко Суттинен, – одна-две минуты – и все будет кончено… Все, что было!.. Так, пожалуй, и лучше…»
И, подумав, он вытолкнул из-под ног березовый чурбан, тонкая петля сразу захлестнула шею. Ему показалось, что он слышит, как хрустят хрящи его горла, потом боль рванулась откуда-то из груди – впилась в самую макушку головы.
Мрак тяжело нахлынул сверху, раздавил сознание, как поганую лягушку.
И оттуда же, сверху, откуда свалился мрак, кто-то грубо крикнул ему:
– Вставай, девка!
Суттинен медленно открыл глаза. Он лежал на полу, а обер-лейтенант Штумпф стоял над ним, широко раздвинув толстые ноги, и крутил в руках концы разрезанной веревки.
