благодарность всему экипажу судна-ловушки и, прощаясь, спросил:
– Вы, надеюсь, помните корвет «Ричард Львиное Сердце»?
– Помню… Помню, товарищ контр-адмирал, – повторил он угрюмо.
– А командира его, Эльмара Пилла, вы знаете?
– Слышал от Пеклеванного.
– Так, – сказал Сайманов. – Видите ли, в чем тут дело… Ну а, впрочем, скрывать что-либо от вас не считаю нужным. Скажу прямо: полмесяца тому назад «Ричард Львиное Сердце» затонул от попадания торпеды в машинное отделение.
– И никого, товарищ контр-адмирал, не спасли?
– Спасся только один человек – сам командир.
– Один лишь он? – удивился Прохор Николаевич.
– Да, один только Эльмар Пилл. Причем тело его мы и нашли потом на этой же субмарине. Он спал на диване в кают-компании…
Под звездами
Вчера на рассвете прилетел самолет и сбросил в окрестностях замка пристегнутые к парашютам тюки с теплой одеждой, одеялами, палатками и оружием; отдельно была сброшена удобная походная рация и длинная косица вымпела.
Этот вымпел отнесло далеко в сопки, и его долго не могли отыскать. Никонов понимал, что прилет самолета означает начало той заветной связи с Большой землей, о какой он мечтал уже давно, и нервничал:
– Во что бы то ни стало найдите вымпел! В нем наверняка есть какие-то инструкции, может быть, даже письма от Мацуты и Белчо, – говорил он и думал: «А может, и от жены…»
Вымпел только к вечеру принес усталый лапландец Хатанзей, передал Никонову провощенный пакет, а шерстяной косицей яркого цвета повязал себе шею. Никонов долго изучал присланные ему инструкции, но содержанием их делиться ни с кем не стал, – как-то вдруг замкнулся, ушел к себе наверх и, завернувшись в новое одеяло, молча пролежал до следующего утра.
Утром товарищ Улава принесла ему кружку черного кофе, села рядом.
– Вот не ушла, – сурово сказал ей Никонов, – а, видишь, они благополучно добрались до своих.
– Страшно было, – чистосердечно призналась женщина.
– А здесь?
– Привыкла.
Кладя в кружку трофейный синеватый сахар с примесью ментола, Никонов недовольно сказал:
– Спать не даете… Всю ночь за стенкой шебаршили.
– А мы думали, что и вы придете… Нам Осквик медведя изображал, а потом на ремнях боролись…
– Дельвик проснулся?
– Спит еще.
– Разбуди. Он уходит от нас сегодня. И, кажется, надолго, – Никонов протяжно вздохнул.
– А вам жаль?
– Чего?
– Ну вот, что уходит он.
Никонов долго мочил в кружке сухарь, ответил не сразу:
– Иржи Белчо ушел, теперь вот… Конечно, жаль, но… сама понимаешь: приказ комитета Сопротивления, он сейчас нужен в Осло… Забери! – он сердито сунул ей в руки пустую кружку, велел идти будить Дельвика.
Вместе с Дельвиком они пошли к реке умываться. На травах лежал серебристый налет изморози, косо проглянувшее солнце придавало граниту какой-то кровавый оттенок.
– Я вернусь, наверное, через месяц, – сообщил норвежец. – Дядюшка Август изредка будет приходить в отряд, но пастора советую вам до времени оставить.
– Я знаю, – отозвался Никонов. – Сейчас, после ареста, – его легко подвести…
Ограждавшие речную долину, дымчато синели причудливые скалы, красные гроздья рябины вспыхивали под солнцем. Вокруг было печально и тихо – журчание реки мелодично вплеталось в тишину, но не могло нарушить и разбудить ее величавого покоя…
– Он, по-моему, несчастный человек, – неожиданно произнес Дельвик, вставая коленями на выпуклые мокрые камни.
– Кто? – не понял Никонов.
– Руальд Кальдевин.
– А-а-а!..
Никонов тоже опустился на колени, швырнул в воду окурок папиросы, – река быстро закружила его среди прибрежных камней, выбросила на кипящую середину. Неподалеку, на другом берегу, подошла к реке косматая полярная волчица с тяжело отвиснувшими сосками, долго смотрела на людей; потом, кося в их сторону недобрый глаз, защелкала языком по студеной воде.
– Не боится, – заметил Сверре Дельвик, часто брызгая в лицо себе единственной рукой; вторая, коротко обрубленная, дергалась под рубашкой при каждом движении.
– Несчастлив… – задумчиво повторил Никонов и спросил: – Почему несчастлив?
– Жаба и роза, – странно ответил Дельвик, следя за уходящей волчицей. – Это поиски правды, это душевный надлом, это раздвоенность чувств. Я его понимаю. Он искренне верит в бога, но зачастую… Какая матерая волчица!.. Зачастую ему приходится поступать против христианских заповедей. К тому же любит женщину, которую вы хорошо знаете…
– Я догадался. И, по-моему, фрекен Арчер к нему не так уж и равнодушна.
– Да, но это… – начал Дельвик и вдруг стремглав вскочил на ноги.
Никонов проследил за его взглядом, устремленным куда-то в высоту, и прошептал в ярости:
– Опять… опять эти…
На широком карнизе скалы, круто нависшей над рекой, стояли двое всадников в тупо надвинутых касках. Стояли и, не снимая карабинов, всматривались в закутанную туманом долину Карас-йокки. Лошади, опасливо дергавшие над пропастью головами, и тяжело сидящие в седлах солдаты – все это казалось неестественным и зловещим среди прекрасной тишины нежного осеннего утра.
– Заметили или нет?
– Нет, кажется…
Торопливо раздвигая перед собой колючие ветви вереска, Никонов сказал:
– Это все после взрыва на рудниках.
– Я помню, – ответил Дельвик, на ходу оглядываясь назад, – так же было и тогда… Перед тем как мы ушли на Лофотены и Вестеролен.
– Ну теперь-то, – сердито отозвался Никонов, – мы никуда не уйдем из Финмаркена. Поднимемся туда, в горы, зароемся в снега, но не уйдем. Об этом нас даже предупреждают те инструкции, что я вчера получил…
Уже подходя к замку, Дельвик придержал Никонова своей сильной цепкой рукой и сказал:
– Мне очень тяжело покидать вас в такой момент, но…
– Не стоит об этом думать, – остановил его Никонов.
И в полдень Дельвик ушел, оставив Никонова с тремя надежными товарищами – Осквиком, Астри Арчер и Сашей Кротких; пастора было окончательно решено временно оставить в покое, и он был предупрежден об этом через дядюшку Августа; старик тоже оставался в городе. «Если Сверре не поспеет вернуться к началу наступления, – раздумывал Никонов, – мы все равно так и так встретимся с ним в Киркенесе…»
Перед ужином он обошел все посты, расставленные на подходах к замку, отобрал у часовых табак и спички, велел смотреть в оба. Вернувшись, спустился в погреб, где уже жарко пылал очаг. На массивном вертеле, величиной с добрую оглоблю, жарился горный козел, и капли жира с шипением падали на огонь. Саша Кротких, в тельняшке, босой, чуб на лбу, вращал вертел, говорил товарищу Улаве:
– А вот ты попробуй-ка его поверни, а то смеешься только!
– Что он говорит, что он говорит? – спрашивала Астри, не знавшая русского языка.
– Он говорит, – переводили ей, – что ты очень хорошо смеешься.
