ему: «Ты сволочь». Вот вам проблема отцов и детей.
По долгу службы мне пришлось столкнуться с одной из подобных драм. Муж и жена, разведчики- нелегалы, более 20 лет проработали в одной из латиноамериканских стран вместе со своими детьми, которые родились уже там, в командировке. У них — две дочери. Одна училась в десятом классе, другая была студенткой вуза, когда родители под угрозой провала вынуждены были срочно возвращаться в Союз. Вернувшись на Родину, родители открылись перед детьми. Те, конечно же, удивились, но восприняли все как должное. Пожили они здесь месяц-полтора и задали родителям вопрос: «Зачем вы нас сюда привезли? Мы хотим домой». Им говорят: «Наконец-то вы на Родине». «Какая это Родина? — говорят дочери. — Там наша Родина, там остались наши друзья». Дошло до того, что дочери заявили, что пойдут в посольство своей страны. Вынуждены были их охранять, всячески уговаривать. В конце концов, конфликт был улажен. Вот вам драма.
А судьбы матерей в разведке. Это же еще не изучена тема. Вот вам пример. Тоже из моей прошлой жизни. Молодой парень был завербован советской разведкой в студенческие годы. Вскоре грянула война, разбросавшая миллионы людей по миру. Мать его десятки раз похоронила и оплакала. В последние годы работа этого источника была весьма результативной. Он награжден многими высшими наградами СССР. Дома он, вернувшись из нелегальной загранкомандировки, объявился через 22 года. Мать и сын встретились.
— Приходилось слышать, что в 1991-ом году, во время развала Союза, вы ушли из КГБ, хлопнув дверью. Вы могли бы рассказать об этом подробнее?
— Как вы помните, тогда на улицы вышли тысячи людей. В некоторых союзных республиках штурмом брали здания КГБ. Добирались до архивов. Кстати сказать, эти штурмы организовывали доморощенные «демократы» — бывшие осведомители, для того, чтобы уничтожить следы своего прошлого — тайного сотрудничества с советской спецслужбой. Уже и у нас стоял вопрос: а как быть, если пойдут на штурм здания? Мой большой кабинет на первом этаже уже завалили щитами. Занесли автоматы. Некоторые руководители говорили: Если начнут захватывать здание, будем стрелять». В той чехарде, которая начала тогда твориться в спецслужбе, пошла кадровая чехарда в разведке. И тогда на одном из собраний разведки я заявил следующее: «Развал Союза предрешен. Многие из нас целую жизнь положили, работая на благо этой страны. Но если так уж случилось, я не буду стрелять в тех людей, которые, подстрекаемые провокаторами, могут пойти на штурм нашего здания. И потом, чтобы не создавать сложностей никому, я подаю рапорт об уходе из органов». Написал рапорт. Отдал его генералу Ковтуну, тогдашнему куратору разведки, а в конце дописал — «Честь имею!».
Несколько лет назад, незадолго до своей смерти, уже будучи в отставке, генерал Ковтун побывал у меня в гостях вот в этом моем сельском доме. Он мне сказал: «Да, Петр, ты был прав тогда!».
Осень патриарха
— В 1937-м году в пик репрессий, мне было четырнадцать лет. Наша семья жила в двух комнатах. И почти каждую ночь я слышал через стенку тревожные разговоры папы и мамы о том, что творится вокруг. Отец говорил маме: мол, смотри, посадили такого-то, он, говорят, махновец, арестовали другого, он был когда-то петлюровцем…
— А где работал ваш отец?
— Он был служащим райфинотдела.
— Тоже стремная должность. Завистники могли написать донос, добиться ареста, а со временем сказать, что это не они виноваты, а Сталин и созданный им режим. Вашу семью обошли репрессии?
— Семья уцелела чудом. Беда уже постучала в окно, но, слава Богу, все обошлось. Дело в том, что под каток репрессий попал непосредственный начальник отца. Отец был о нем хорошего мнения. И вот я слышал, как по ночам, в соседней комнате, родители обсуждали случившееся. Строили версии. Высказывали опасения — не посадят ли за компанию отца?
Как-то отец приходит часов в одиннадцать вечера, очень встревоженный, бледный: он получил повестку в НКВД. Утром мама собрала ему вещи первой необходимости — кальсоны, рубашку, буханку хлеба, кусок сала. Вечером прихожу из школы — мама плачет: отца нет. И два-три дня его не было. Отсутствие отца заметили и соседи. Мама говорила, что она почувствовала, как из-за этого очень резко изменилось к нам отношение, стало настороженным, почти враждебным. Потом в 12 часов ночи отец постучал в окно. Это была невероятная радость, почти эйфория. Папа рассказывал, как его «прессовали», как били по ногам. Оказывается, его допрашивали не по делу арестованного накануне его непосредственного начальника, а совсем по другому поводу. Произошло вот что. Тогда в Красной Армии только начали присваивать звание — генерал. И фамилии, и фотографии всех генералов публиковали в газетах. Отец вместе с несколькими друзьями рассматривал эти портреты в газете. И вдруг отец говорит: «Этого я знаю». В гражданскую войну отец работал в реввоенсовете секретарем. «Он, — говорит, — приезжал к нам, я его видел. Словом, отец хорошо отозвался об этом генерале. А через пару дней генерала посадили. А на отца кто-то донес. И его тут же вызвали в НКВД. Допрос был с пристрастием. Тем не менее, следователи во всем разобрались и отца отпустили. И с тех пор отец возненавидел НКВД. Знал бы он тогда, что его сыну суждено будет проработать в этой системе больше пятидесяти лет.
— Думаю, сегодня он бы гордился вами. А что касается тридцать седьмого года… Если тысячи, несколько сот тысяч, как свидетельствуют рассекреченные архивы, но отнюдь не миллионы, как это запустил в массовое сознание один писатель, якобы диссидент, а на самом деле выкормыш загнивающей группы в КГБ, — если столько людей сидело в тюрьме, то ровно столько же — писали доносы… Потом все эти доносчики и стали главными разоблачителями Сталина. Это оказалось очень удобно — свою собственную низость и мерзопакость списать на одного человека.
— Да, как я узнал уже гораздо позже, доносов было гораздо больше, чем «посадок». Тем не менее, отец возненавидел эту правоохранительную систему. Потом дело, по которому его вызывали в НКВД, затихло. А неприятный осадок остался.
А брат мой учился в пединституте в Харькове, уже на третьем курсе. Приезжает он как-то зимой, когда должен был учиться, и показывает отцу большие анкеты, в них много вопросов. Рассказывает, как его вызвали в НКВД и предложили идти на работу. «Что мне делать?» — спрашивает брат. Отец был категорически против. Говорит: «Тебе осталось еще немного учиться — и ты будешь учителем!» Короче, отец его разубедил.
Вот такие мои первые узнавания об НКВД.
— А когда состоялась ваше первое знакомство с НКВД?
— Это было на войне. В начале 1942-го года меня направили в Новороссийский погранотряд. То есть, в погранвойска. Я обрадовался. Потом в документе читаю: «погранвойска НКВД». Таким образом, я, не приложив к тому ни малейших усилий, оказался внутри этой структуры. Один случай, непосредственно связанный с работой советских спецслужб, запомнился мне еще с тех времен. На фронте, сразу же после боя, в котором было много потерь, меня вызывают к командиру роты. Пришел. Смотрю — стоят командир роты, политрук и еще один незнакомый мне офицер. Он представился: «Начальник особого отдела НКВД.
