Многие, кто постарше, еще двадцать пятый год помнили. Но тогда хоть дворяне, войска гвардии, знать, а тут... Прощелыга-студент какой-то, и вздумал на помазанника божиего руку поднять – шутка ли? «Кудыть идем? Кудыть движемся?..»
И фамилия у злодея какая-то странная: отец Герасим Нерукотворнов сколько ни бился, а выговорить ее никак не мог:
– Зако... Козо... Зарако...
– Каракозов! – поучал его секретарь Вознесенский. – А сие слово по-татарски «черный глаз» означает.
– Тьфу ты! – плевался батюшка. – Только это не татарин, а, видать, природный «пше-прошем». Это они... это поляки... это их Герцен из Лондона мутит!
По случаю чудесного избавления царя от смерти (и по примеру Архангельска) решено было в соборе благодарственный молебен служить с водосвятием. В самый патетический момент службы, когда многие плакали, раздался один звук, всем отлично знакомый: «буль-буль-буль...» Виновного не нашли, но люди знающие сказывали, что это секретарь Вознесенский прикладывался.
Во время молебна помянут был картузных дел мастер Осип Комиссаров, а ныне дворянин, по прозванию – Костромской, который отвел пистолет злоумышленника Каракозова, и пуля пролетела мимо царя. При этом чиновник местного акциза, Алексей Стесняев, шепнул на ушко жене пинежского исправника:
– Вообразите только, Анна Сократовна, какая фортуна сему голодранцу выпала! Картузы на чернь шил, а ныне ко двору зван, с мамой государыней императрицей небось чай из самовара хрустального с ихними царскими детками попивает...
– Ужасть! Ну просто ужасть, – отвечала, косясь на красавца, начальственная дама.
– А случить бы мне, – мечтал Стесняев, – такая честь выпала, так я бы ни за что «Костромским» не стал называться... «Стесняев-Мадридский» – чем плохо?
– Ужасть, – вздыхала исправница, колыхаясь полной грудью. – Вас коли послушаешь разочек, так и самой захочется чего-то такого... нездешнего, благоуханного и возвышенного!
А был Стесняев (коли уж речь о нем пошла) знатный сердцеед, хотя и имел нрав тишайший. К службе радел примерно, у начальства на виду был. И голосом и собой отменно приятен. Воротнички носил стоячие, гулять ходил только с зонтиком, а волосы, чтобы девицам нравиться, лимонною цедрой смазывал. Галош вот только у него еще не было (за галошами надо в Архангельск ехать – именно там все блага жизни!).
– Стерррва ты... угодник бабий, – не однажды рычал на него Аполлон Вознесенский, на что Стесняев всегда почтительно грубияну ответствовал:
– Это вы, Аполлон Касьянович, про стерву напрасно говорить изволите. Сам господин исправник обо мне худого не скажет. А то, что я к дамам преклонение имею, так это от нежности моей душевной...
– Прочь... рраззорву! – рявкал Вознесенский.
В карты Стесняев не играл, вина пил самую малость, зато хорошо пел на клиросе и любил тушить пожары.
Пинежский исправник, Филимон Аккуратов, город держал в строгости. На каждый дом повелел прибить доску с красочным изображением ведра, топора или бочки. А вот на доме Стесняева была обозначена швабра.
И каждый раз, как случался «красный петух», он – полуодетый, в радостном исступлении – бежал, выпуча глаза, на пожар. Там бесстрашно лез в жарынь, в самое пекло, вдохновенно орудуя мокрой шваброй. Половина сердечных успехов Стесняева обязана как раз его героическому поведению на пожарах.
Не одно уже сердце разбилось на сто кусков при виде акцизного юноши со шваброй – среди огня и копоти.
Ах, как он был прекрасен в эти моменты!
...................................................................................................
Как раз на тот день, когда пришла с оказией весть о казни в Петербурге государственного преступника Дмитрия Каракозова, ночью вдруг загорелся дом купца Тимофея Горкушина.
Сам Горкушин – сильный, костлявый старик – метался в одном исподнем по двору усадьбы своей, прыгал босыми пятками среди ярких брызг, надрывно и жалобно выл;
– Подожгли меня... знаю, что не сам горю... подожгли-и!
Стесняев, как всегда, первым кинулся в огонь, бабы побежали к реке с ведрами. Приказчики Горкушина – строгие, молчаливые парни – скинули разом пестрые жилетки, дружно работали баграми. Пламя зашипело, поползло вниз, раскаленные бревна стен медленно тухли... Пожар перехватили в начале, и Горкушин, яростно срубая топором нарост рыхлого угля с бревен частокола, плевался желтой слюной, грозился:
– Знаю, что бельмом я у вас... знаю. Вдругорядь сторожей с ружьями понаставлю. Пушку куплю! Стану вас, убогих, картечью сражать...
Затем, малость поостыв, зазвал Стесняева в свою контору, сел на скрипнувшую лавку, крытую шкурой пыжика, долго мял в руках опаленную пламенем бороду.
– Ты – кто? – спросил наконец столь резко, словно пальцем под ребро ткнул.
– Я? – испугался Стесняев.
– Да, вот ты.
– Рази не изволите знать меня, Тимофей Акимыч?
– Не изволю всех в городе знать.
– При акцизе состою, четырнадцатого класса чиновник...
Горкушин подумал о чем-то, шевеля плоскими пальцами.
– А в первом-то классе кто по «Табели о рангах»?
– Великий канцлер империи! – пояснил Стесняев.
– Ну а ты, мозгляк, еще в четырнадцатом шевелишься?
– Шевелюсь.
– Далеко тебе, чай, до канцлера? – подмигнул ему Горкушин.
– У-у-у-у, – провыл Стесняев, закрывая глаза.
– Ну, вот, – придержал его старик. – Хочешь, предреку тебе? Так и сдохнешь в состоянии мизерном. А в канцлерах тебе не бывать...
Горкушин достал бутыль с пахучим ромом норвежским, рука его вздрагивала, когда разливал по стаканам:
– Пей!
– Благодарствую на угощении. Не потребляю-с.
– Врешь! – не поверил купец, кося кровавым глазом.
– Вот свят! – скоренько покрестился Стесняев. – Ежели што, так у начальства обо мне спросите.
– Все пьют, – глухо буркнул Горкушин. – Потому как место здесь нехорошее... гиблое. Одно слово – тайбола! [3]
И, пожевав тонкими злыми губами, Горкушин сам выпил. Кашлянул густо, глянул просветленно:
– Видал?... Видал, говорю, как тушили? Пока сам исправник не прибежал, никто и ведра в руки не взял – рады, что богатый человек горит. А ты – молодец: бескорыстен ты! – И, помолчав, затем Горкушин добавил: – И глуп ты, наверное. Иначе зачем же так за чужое-то добро в полымя бросаться?... А ты и вправду не пьешь или привираешь?
Стесняев объяснил ему свое трезвое житие:
– Для прилику, ежели в гостях... А так – ни-ни!
– Шабаш тогда! – И купец прихлопнул пробку в бутыли. – Мне трезвый конторщик нужен... Ша! – властно остановил он Стесняева. – Место у меня хорошее, не воруй только.
– Да я... Фейкимыч, позвольте...
– Что?
– Заметить хочу...
– Заметь!
– Начальство дорожит мною.
