деревни во прахе, поля растоптаны кавалерией, а этот господин, забывая вытирать у себя под носом, подсчитывает свои доходы… Павел Андреевич представился коллегам-комиссарам: венскому барону Коллеру, британскому полковнику Кемпбеллу, пруссаку Вальдбургу. Наполеон был крайне приветлив с Шуваловым, но всю любезность он дарил только Кемпбеллу, только Англии:
– Англичане – единственная нация, способная управлять Европой. Если меня кто обидит, я брошусь в объятия Англии! Вы знаете, почему я так охотно еду на Эльбу? Чтобы там, под охраною вашего доблестного флота, чувствовать себя гражданином лондонского предместья…
Подобные речи глубоко оскорбляли французов. Коленкур, когда он жил в Петербурге, часто гостил в доме Шуваловых, и потому теперь он дружески предупредил Павла Андреевича, чтобы тот ничему не удивлялся:
– Здесь уже невозможно распознать, где кончается гениальный трагик и где начинается бездарный комедиант.
Наконец в день отъезда (20 апреля) Наполеон решил дать несчастной Европе свой последний концерт. Начал он с берлинского комиссара, спросив его, имеются ли у Пруссии войска по маршруту от Фонтенбло до Фрежюса.
– А если их нету, так на кой черт вы мне нужны! – Затем он обрушился на Австрию: – Коллер, куда вы дели мою жену? Ваш император Франц – порядочная скотина: он, я знаю, желает развода дочери со мною. Теперь я стал ему не нужен… А царь Александр уже визитировал мою жену, и я хорошо знаю, чем его визиты к дамам кончаются…
Потом на ковер, украшенный золотыми пчелами наполеоновской империи, был вызван и Шувалов.
– Нашли дурака! – кричал Наполеон, разрывая на столе груду депеш, как петух разрывает навозную кучу. – Это все письма честных французов, согласных умереть за меня… Куда мне ехать? Зачем? Старая гвардия построена на дворе. Я спущусь к ветеранам и скажу: «Ворчуны! Мое отречение недействительно. Меня оскорбили. Пусть лучше вырвут у нас из груди сердца, но мы еще посмотрим…»
Именно в этот момент вошел адъютант – граф Буши:
– Гофмаршал указывает, что вам время ехать.
Наполеон в ярости дубасил по столу кулаком:
– С каких это пор я должен зависеть от механического расположения стрелок на часах своего гофмаршала?!
Концерт закончился – Фонтенбло осталось позади.
Шестерка лошадей увлекала громадный дормез императора, за ним следовали кареты комиссаров. Австрийский эскорт за Роанном сменила казачья сотня, мчавшаяся с гиканьем, пронзая перед собой воздух длинными пиками. Бородатые дяди бесцеремонно заглядывали в окна дормеза, спрашивая:
– А иде тута Напулевон? Энтот, што ли?
– Я знаю эту публику! – говорил император Шувалову. – Они в ближайшей деревне напьются вина и, пьяные, снесут мне голову, а виноватых потом никогда не сыщешь…
Шувалов жестом руки остановил сотню на шоссе:
– Братцы! Поворачивайте, и без вас обойдемся…
Когда казаки отстали от них, Наполеон сказал:
– Если бы в моей армии служили казаки, я бы дошел с ними до Пекина и сейчас был бы китайским императором…
Но, памятуя о предупреждении Коленкура, русский комиссар уже ничему не удивлялся. Начинался Прованс, где жители городов грозили Наполеону кулаками, и, кажется, только теперь он стал сознавать, что все эти годы его престол держался на страхе, который он внушал французам…
Перед Авиньоном собралась толпа жителей:
– Смерть тирану! Зарезать убийцу… смерть ему!
Шувалов докладывал в ставку, что при въезде в Оргон увидели «громадную толпу, собравшуюся подле виселицы… на виселице висел манекен военного, весь окровавленный; на животе виднелась надпись, составленная из самых ужасных ругательств, посвященных Наполеону…» Сразу посыпались стекла, старики на провансальском наречье командовали:
– Ломай двери, тащи сюда… сейчас повесим!
Под градом камней трещали стенки дормеза. Оргонские вдовы вытянули-таки Наполеона на дорогу, матери погибших солдат рвали жидкие волосы императора, плевали ему в лицо:
– Палач! Верни наших мужей… Где мой сын?
Орден Почетного легиона с хрустом расстался с мундиром императора. Некто Дюкрель тряс его за шиворот:
– Кричи с нами: «Да здравствует король!» Кричи с нами, иначе я выпущу из тебя все кишки…
Шувалов с Коллером решили занять оборону.
– Кулеваев… помогай! – взывал Шувалов.
«Я в расшитом золотом мундире бросился рассыпать удары направо и налево и, чтобы самому не удостоиться чести висеть вместо манекена, выставлял напоказ русскую кокарду. Крича вместе с тем, что я – русский…» После чего провансальцы стали качать его и Кулеваева с возгласами:
– Виват Россия – избавительница от тирана!
«Как вам нравится этот фарс? Кулеваев расскажет вам немало подробностей, забытых мною. Пока, до свиданья…» За Оргоном Наполеон, готовясь к встрече с народом, переодел графа Бертрана в свой мундир с белым пикейным жилетом, нахлобучил на него свою знаменитую треуголку, воспетую поэтами мира.
– Этим вы докажете мне свою преданность, – сказал он Бертрану, а сам переоделся курьером (и даже нацепил на шляпу роялистскую кокарду). – Я же поеду с почтальоном…
Дул мистраль. Дорога вилась меж сосен и громадных камней. Тележка почтальона поднимала тучи пыли. Наполеон обогнал кортеж под видом
– Сэр Ноэль Кемпбелл… есть ли у вас комната?
– Ах Боже! Устроят ли вас наши удобства?
На поясе женщины бренчали кухонные ножи и длинные вилки. Комнатенка оказалась жалкой клетушкой, но император одобрил ее, сразу проверив работу замка. Хозяйка спросила:
– Не встречался ли вам в дороге Бонапарт? Как могли такого злодея отпустить на Эльбу? Говорят, он проскочил Оргон, но живым из Франции все равно ему не выбраться… Вот этим ножом, – показала хозяйка на самый длинный, – я сама зарежу его, стоит ему тут появиться.
– За что вы так ненавидите его, мадам?
– Вы еще спрашиваете! – расплакалась женщина. – У нас была дружная, работящая семья, нам все в округе завидовали, а где она теперь? Мужа убили еще при Маренго, двух сыновей я лишилась под Иеною и Ваграмом, был еще тихий заика-пасынок, но его кости Наполеон оставил под Смоленском. Я совсем одна теперь на этом свете! А хозяйство, видите, какое большое. Кому же его? Неужели достанется соседям?..
Скоро в Ла-Каладе въехал отставший кортеж со свитой и комиссарами. Все камни жителей достались карете, в которой ехал несчастный Бертран. Наполеон предупредил комиссаров и свиту, чтобы здесь его называли Кемпбеллом.
– А как же теперь нам называть Кемпбелла?
– Как угодно. Но императора средь нас нету.
– Интересно, куда он делся? – хмыкнул Коллер.
– Я не знаю, – ответил Наполеон, сумрачный.
Во время обеда, не притронувшись к еде, он расколотил об стенку стакан с вином. Бертран в одежде императора чувствовал себя на лавке харчевни, как преступник на последней ступеньке эшафота. Гостиница была окружена громадным скоплением народа. Крестьяне держали вилы и косы.
– Мы в осаде, нам не выйти, – шептал Бертран.
В окна заглядывали люди, державшие в руках наполеондоры и пятифранковые монеты с чеканным профилем императора. Эти «портреты» на деньгах они сравнивали с лицами гостей за столом. Наполеон прятался за чужие спины:
