Одно резкое движение кормы могло обернуться концом для всей многочисленной команды линкора. За ним шли в кильватерной струе конвойные эсминцы – «Амурец», «Стерегущий» и «Туркменец Ставропольский». Германские самолеты появились сразу, как только штурман доложил о приближении Аренсбурга. Аэропушки «Гражданина» отгоняли их прочь от кораблей...
Солнце было уже на закате. Быстро наваливалась темная осенняя ночь, и черта эзельского побережья выступила в темноте зловеще и зыбко. В команде росло нервное напряжение. При появлении перископа подлодки линкор открыл огонь ныряющими снарядами, и азарт был столь велик в матросах, что офицеры силой тащили комендоров от пушек, кричали людям:
– Хватит! Опомнись... хватит! Куда лупишь?
С ночного неба на линкор были сброшены бомбы, одна из них, не взорвавшись почему-то, с резким шипением догорала на воде. До команды долетел зловонный запах, который вентиляция впитала в утробу корабля, и долго в отсеках пахло какой-то гадостью. Справа остались огни Аренсбурга – близок уже Церель, и все примолкли... Вот он! – как будто у входа в Ирбены положили раскаленную жаровню (это горела земля). Бурные фонтаны огня смерчеподобно выплескивало к тучам. Обгорелый скелет маяка коптил небо, как похоронная свечка. От берега слышалась еще стрельба. А на черной воде спасались люди. Вдоль всего побережья Сворбе сновали плоты и шлюпки, таскались буксиры и курортные паромы. Люди кричали в сторону кораблей о помощи, но «Гражданин» брать никого не стал, и людей выхватывали из воды идущие за линкором миноносцы...
Исполняя приказ, «Гражданин» открыл огонь по Церелю. Очевидец пишет:
«Стрельба в полутемноте по собственной же батарее, с таким трудом и с такой поразительной быстротой построенной в течение летней и осенней кампании 17-го года и которая честно отстаивала Ирбенский пролив... наконец, эта мрачная, но величественная картина: пожары, неприятельские аэропланы, пулеметная стрельба, разбросанные кругом шлюпки и буксиры с людьми, панически покинувшими свои посты, – все это вместе взятое запечатлелось в памяти каждого участника нашего похода к Церелю».
Среди гибнущих и тонущих эсминцы иногда выуживали и офицеров с батарей. Ошалелые от пережитого, они, казалось, не отвечали на вопросы, а злобно огрызались:
– Да нет, нет! На Цереле уже никого не осталось. Вы посмотрите сами, что творится: разве тут человек выживет?
Их спрашивали – уничтожены ли батареи Цереля, они отвечали:
– Да, конечно. Иначе и быть не может...
Об этом стало известно на «Гражданине», и горнисты линкора сыграли «дробь». С мостика последовал приказ:
– Задробить стрельбу. Орудия на ноль. Чехлы закинь...
«Гражданин» с трудом развернулся корпусом среди мелководий, его массивный форштевень обратился на норд – в сторону Куйваста. Пассажирский пароходишко «Генерал Циммерман» напоминал столичный трамвай, который не только забили изнутри, но и облепили снаружи несчастные пассажиры. Про буксиры и говорить нечего: они едва ползли, а на палубах эсминцев тоже качалась плотная безмолвная стенка спасенных со Сворбе... «Вид у этих людей (по словам очевидца) был крайне жалкий, запуганный, голодный и обобранный».
В командах кораблей рассуждали о спасенных так:
– К собакам наше отношение намного лучше...
Никто из матросов не заговорил со спасенными. Не дали им даже кружки кипятку, чтобы обогрелись. Спички не чиркнули – цигарки им раскурить.
А если кто из спасенных что-либо просил, то его посылали:
– Иди к Пушкину... к Александру Сергеичу!
И тогда гарнизон полуострова Сворбе, кажется, и сам понял, что они такого отвращения стоят. За кормами уплывающих кораблей (за их же спинами) сейчас феерически догорал Церель, который они предали... Они предали Ирбены. Предали главный рубеж обороны всего Моонзунда. Теперь они плыли! К жизни. В тыл...
Луч прожектора с «Гражданина» выхватил из тьмы кусок моря. На волнах качалась доска, а к доске прилипла фигурка человека. Его сумели поднять на палубу линкора. Это был мичман Гончаревский – командир 3-го орудия с Цереля. На палубе его долго и мучительно рвало морской водой. Мичмана спросили:
– Батареи на Цереле уничтожены?
– Кто вам сказал эту чушь? – ответил Гончаревский. – Я был с Артеньевым до последнего момента. Мы хотели уничтожить орудия, но гальваноключи не сработали... Церель не уничтожен, и угроза захвата его немцами в полной исправности остается!
Это была новость. Разгорались огни Куйваста.
И состоялся митинг караблей – самый кратчайший.
Слушали: дело о предательском поведении гарнизона батарей полуострова Сворбе, о прислуге двенадцатидюймовок Цереля, об их постыдном бегстве в бою, об их спасенных шкурах.
Постановили: предать самому суровому революционному суду весь состав спасенных сегодня дезертиров со Сворбе и особенно команду с батарей мыса Церель.
Предать суду и казнить всех без исключения!
Артеньев, еще два офицера и большевики-матросы, оставшиеся на Цереле, этому суду не подлежали.
– Им вечная наша память!
На рейде Куйваста корабли приспустили флаги и тут же боевито вздернули их снова «до места».
Бескозырки опять взлетели на матросские челки.
Митинг закончился. Вот если бы всегда так – по делу!
Ясно. Честно. Кратко.
Ночь.
– Вот и ночь, – сказал адмирал Старк. – Может, это наша последняя ночь, Михаил Коронатович...
Бахирев ничего не ответил. Он понимал Старка: сегодня опять дрались эсминцы на Кассарском плесе – дрались жесточайше.
– Большие у вас потери? – спросил он начмина.
– Да как сказать... вполне естественные. Ужасен только вид трупов, передаваемых с кораблей из боя. Черт знает на что они похожи в веке двадцатом – в мазуте, липкие, обгорелые.
Бахирев нажал кнопку звонка, чтобы вестовые принесли чай.
– Ужасно другое: мы немца не пускаем, но он лезет и лезет... Сегодня Эзель сдан до конца, завтра они снова пойдут на Кассары, и следует ожидать атак на Орисарскую дамбу.
На Моонском створе море колыхало эсминцы, стоящие в нерушимой брандвахте. С их качливых мостиков люди вглядывались в коридор Соэлозунда, откуда искрометно сигналили друг другу немецкие корабли. А на севере молчаливо застыл Даго – настороженный. Сегодня видели, как, огибая его побережье, прошли куда-то 62 германских корабля, включая и дредноуты. Далеко на эстляндском берегу полыхало зарево пожаров над Перновом – мирный город недоспал, недочувствовал: его разбомбили с цеппелинов, германские «фоккеры» гонялись с воздуха даже за коровами, расстреливая их...
Среди ночи заговорила Ставка, и ее повелительный тон, унаследованный еще от царя, был принят на аппаратах флагманской «Либавы». Дробный стук в двери салона – вошел рассыльный:
– Господин контр-адмирал, свежая квитанция.
– Положи, братец, и ступай, – велел Бахирев.
– Есть...
Старк поднял глаза над стаканом недопитого чая:
– Что там пишут?
