дерут, гады, никаких богов не страшатся!
Подумав, Снорри согласился с ярлом. Спорить с киевским князем Хаскульдом, пожалуй, было рановато. Лучше б наняться к нему на службу.
— Греттир Бельмо сказывал вчера, что Хаскульд-конунг сменил вдруг свое мнение о нас, — посерьезнев, поведал Снорри. — Высказался, дескать, что нет в старшей дружине лишних мест, разве только в молодшей, в отроках.
Хельги-ярл в ярости стукнул кулаком по столу, да так, что подпрыгнули тяжелые деревянные кружки:
— Мне, свободному ярлу, властелину моря, стать младшим дружинником захудалого кенугардского конунга?! Клянусь, Хаскульд потерял разум!
— Успокойся, князь, — пристально поглядел на Хельги Ирландец. — Я думаю, Хаскульд-конунг вовсе не потерял свой разум... Его у него отняли! И ты хорошо знаешь — кто.
Мрачно кивнув, ярл уселся обратно на лавку:
— Что ж, будем примучивать квасников.
Они говорили еще долго: о Харинтии Гусе и его предполагаемом караване, о квасниках, о радимичах и древлянах. И никто из них — даже Хельги — не вспомнил о своем четвертом товарище — бывшем невольнике Трэле, послушнике Никифоре.
А тот всё чаще захаживал в дом церковного старосты Мефодия — ромея из Судака, вот уже лет тридцать проживавшего в Киеве. Давно уже владела Мефодием мысль, подобно древним святым, основать в этой дикой земле монастырь. Он сам готов был стать настоятелем обители, давно уже получил на то благословение патриарха Фотия, не хватало только денег — но вот появились и они — и монахов. Никифор был бы ценным приобретением для будущей обители. Умен, начитан, сведущ. И вполне искренен в деле веры, чего, кстати, нельзя было сказать о самом Мефодии. А вот для Никифора это было, пожалуй, главное. Служить делу Иисуса Христа! Разве может быть на земле выше предназначенье?
Всё чаще захаживал Никифор к Мефодию, всё думал о Боге и об обители, что появится вскоре в далеких лесах стараниями Мефодия и его, Никифора. Что же касается всяких тайных дел, которыми занимается ярл... Нет, Хельги неплохой человек, хоть и язычник, но... Всё больше Никифор отдалялся от друзей, не догадываясь даже, что и за будущим монастырем, и за сладкими речами Мефодия стоит черное серебро друида.
А Хельги с друзьями, занятые своими делами, не замечали частых отлучек Никифора и уж тем более не знали о том, что творилось в душе его, смятенной посулами коварного церковного старосты.
Стояла глубокая ночь, звездная и прозрачная, с тихим ветерком и золотистой луной над крышами зданий. Мерно покачивались стоящие у пристани ладьи, в спокойных водах реки отражались звезды. На Щекавице, на холме, тоже было тихо, лишь где-то в густой траве у самой корчмы громко свиристел сверчок.
Хлопнув себя по лбу, Мечислав-людин убил комара и заткнул узкое оконце соломой. После чего, покряхтев, уселся за стол, подперев голову руками. Думал. Совсем напрасно многие — в том числе и Ярил Зевота — считали его тупым и неспособным к тонкому мудрствованию. Нет, вовсе не таков был Мечислав, хоть и походил обликом на неповоротливого медведя — приземистый, даже какой-то квадратный, длиннорукий, с узким лбом и широким ноздреватым носом.
Под узким лбом Мечислава бродили совсем не простые мысли, кои он тщательно прятал. Зачем выставлять свой ум на всеобщее обозрение? Путь лучше считают его непроходимым глупцом. Умные люди опасны, и сильные мира сего, использовав их, затем неизбежно стремятся от них избавиться. А Мечислав не хотел, чтоб от него избавлялись, он сам привык избавляться от других. Вот потому-то сейчас и чуял опасность, исходящую от Ярила Зевоты — пригрел щенка! — от Ильмана Карася и — еще выше! — от князя. Ведь именно с князем Дирмундом якшается Ильман Карась, именно его тайные поручения выполняет, в том числе и с помощью его, Мечислава, людей... того же Ярила!
Хозяин корчмы усмехнулся — предатель Ярил или нет? И на кого кивнет Ильман Карась, если что-то пойдет не так? Кого подставит? Кто не доглядел? Кто не исполнил?
Ясно кто...
Значит, надобно убрать Ярила... Впрочем, нет. Лучше разобраться во всём самому, а уж потом... И не здесь.
Жила у Мечислава за Притыкой, у Почайны, старая зазноба — Любомира-вдовица, женщина хоть и не молодая и не писаная красавица, зато умна да надежна. Усадьбой сама управляла — двух девок-рабынь в кулаке держала, более никто ей и не надобен был, окромя Мечислава. Понимала вдовица — опасна за Притыкой жизнь, могут и дожечь усадебку, или, не дай боги, неурожай. Куда тогда идти-податься? Вот и не теряла с Мечиславом связи. А тот — хитромудрый — редко ее навещал, чтоб не прознал кто, но всегда с подарками — и не с простыми, с богатыми: серебришко, кольца золотые, куний мех. Знал, обрадуется тому вдовица, готовил себе заранее лежбище — кто знает, как она еще, жизнь, обернется?
Вот у Любомиры-то и можно будет подержать стервеца Ярила. Амбары у нее надежны, высок частокол, крепки стены. Подождать только... Впрочем, чего ждать?
Осторожно — чтобы не разбудить челядь — Мечислав прокрался в овин. Знал — там, на свежей соломе, любил Ярил ночевать. Вот и сейчас — с овина донеслось тихое дыханье. Мечислав заглянул внутрь — ярко светила луна, и всё вокруг было хорошо видно. Грудь спящего юноши мерно вздымалась под рубахой, волосы разметались по соломе, почти не отличимые от нее по цвету. На тонкой шее билась синеватая жилка. Придушить, что ли, пса прямо сейчас? Мечислав еле удержался. Ладно, успеется еще. Схватил парня за плечо:
— Эй, Ярил. Яриле!
Зевота недовольно забурчал, заворочался.
— Чего, дядько Мечислав?
— Завтра, с утра раннего, на Притыку поскачешь, за медом. Там на мысу меж Глубочицей и Притыкой человечек тебя ждать будет. Заберешь у него мед, заодно спросишь, не возьмет ли он по дешевке хищеную утварь. Только не говори, что утварь хищеная, скажи, залежалась, вот и продаем дешево.
«А то мужик не догадается, откуда утварь? — подумал про себя Зевота. — Ну и глупень же ты, Мечиславе!»
— По двору с утра не ходи, не мешкай, — напутствовал Мечислав. — Меня тоже не буди, лошадь на конюшне возьмешь, я скажу челядинам.
— Сделаю, дядько! Не сомневайся. Дай поспать хоть чуток.
— Не проспи только.
— Да не бойся, нешто я когда просыпал? С первосолнышком встану!
— Ну, смотри...
Мечислав-людин ушел, и Ярил поглубже зарылся в солому.
А хозяин корчмы так и не уснул до утра. Едва забрезжило, вывел с конюшни самолучшую лошадь, уселся в седло. Челядин побег отворять ворота.
— Сейчас Ярилко явится. — Мечислав наклонился к слуге: — Дашь ему худого конька, рыжего.
— Сполню, батюшка!
— Ну, да помогут нам боги.
Хлестнув плетью коня, Мечислав-людин ходко поскакал к городским воротам.
Город вставал, просыпался. Затеплились дымки над крышами, на Подоле, понизу, да по пристани расплывалась утренняя туманная дымка. Заругались где-то поблизости, на пути, в кузне загромыхали железом. По дальним улицам, к воротам, на луг заливной, поспешая, шли косцы. Покуда до луга дойдут — так и солнышко встанет, росу высушит.
Пристроившись за ними, Ярил Зевота смачно зевнул — один раз в детстве, зеваючи, челюсть вывихнул, еле потом вставили, оттуда и прозвище — и потянулся. Ехал неспешно — да на этом-то коньке только так и можно было, — ну и дурень Мечислав, на тайное дело послал, а коня пожалел справного! Тупой, как топор неточеный!
