очевидные вещи. Причин для Хельги и его друзей убрать своего агента хватало, и самая главная — на всякий случай, чтоб не выдал, ежели что. Друид бы поступил точно так же. И скорее всего, это их рук дело.
Вот уж, поистине, послали боги помощничков! Что ни помощник — то дурак, каких мало. Взять хоть этого Ильмана. Вроде не сказать, что дурень, — хитер, хитер, бестия, коварен! Но вместе с тем и не умен нисколько. Ведь хитрость это совсем не то, что ум. О Мечиславе и говорить нечего — по рассказам Ильмана, туп, как полено. Однако ж с разбойничками своими неплохо управляется, так для этого не ум нужен, а кулак крепкий. Эх, вот был раньше слуга — Конхобар. Вот уж кто умен — не откажешь. Трусоват, правда, зато нюх — как у волка. За одно лишь то, что увел его Хельги, заслуживает молодой ярл смерти!
Теперь, имея в руках Камень, можно попробовать наказать предателя Конхобара. Но с ярлом не поможет и Камень! Друид заскрежетал зубами, вспомнив тот давний случай в Таре. Кто бы мог подумать, что сила волшебного Камня совсем не подействует на Хельги? Значит, кроме Камня, нужно что-то еще. Быть может, сила богов? Но богам нужны жертвы, настоящие человеческие — и не одна-две, а много, много больше! А для этого необходимо быстрее брать себе всю власть в Киеве, заставить киевлян и окрестные племена приносить обильные кровавые жертвы, для начала — хотя бы Перуну, и не хотеньем — так силой. Подчинить себе всех местных жрецов — волхвов. Вот где пригодился бы умный помощник типа Истомы Мозгляка. Да-а... Наверное, зря он, Форгайл Коэл, отдалил от себя Истому, сначала отправил его приглядывать за молодым ярлом в Ладогу и Хазарию, а затем, по возвращении, толком не обласкал, не уверил в собственной его, Истомы Мозгляка, значимости и нужности. Да уж, что имеем, не храним...
— Как там наш староста Мефодий поживает, Ильмане? — Дирмунд неожиданно для собеседника перевел разговор в другое русло.
— Мефодий? — вздрогнул Ильман. — Ничего себе поживает, хитрован толстый, жирует, можно сказать. Тем более серебришко теперь есть... Я б ему и засохшей корки не дал!
— Возьмешь еще серебра, — невозмутимо произнес князь. — Передашь, да скажешь — тот богатый господин, чье серебро, хочет встретиться да сговориться окончательно насчет обители дальней. Как там у него с Никифором дела?
— С каким Никифором? А! — Вспомнив, Ильман Карась ухмыльнулся. — Кажинный день ходит тот Никифор к Мефодию, да не по одному разу. Беседуют друг с дружкой умилительно, всё так, как ты и приказывал, княже.
Дирмунд одобрительно кивнул, жестом отправляя Ильмана вон.
— Да, осмелюсь просьбишку высказать, княже. — Тот вдруг остановился в дверях. — Не свою, Мечислава.
— И чего ж он хочет?
— Защиты. Забижают его, батюшка.
— Кто ж это его забижает? Он сам кого хошь обидит. — Дирмунд засмеялся.
— Незнаемые вои. Окольчужены, дерзки, в шлемах да масках-бармицах.
— Вот как? — удивился князь. — Окольчужены, говоришь? Что за воины? Вижу, ты что-то знаешь. Говори!
Ильман Карась замялся:
— Не знаю, как и сказать, князь...
— Говори, как есть, да не темни!
— Слушаюсь, — Ильман оглянулся на дверь, придвинулся ближе, зашептал: — Мы с Мечиславом мыслим — то старшая дружина шалит от безделья. Отсюда и оружье, и уменье воинское, и превеликая дерзость. Всех обидели, не токмо Мечислава. И квасных, и лошадников. А те — людищи серьезнее некуда, враз голову оторвут. Знать, те, кто грабил, за собою великую заступу чуют.
— Старшая дружина? — переспросив, нахмурился князь. — Если так, у них сильный заступник — князь Хаскульд!
— Аскольд, — на славянский манер повторил Ильман. — Тако ж мы и мыслили, с Мечиславом.
— «Мыслили»! — не удержавшись, передразнил Дирмунд. — Пришла весть от Лейва.
— Неужто уже и острожек выстроил? Успел? — удивился Ильман. — Так теперь надоть...
— Теперь надоть позвать ко мне Харинтия Гуся, — с усмешкой перебил его князь. — Пусть придет сегодня. Да тайным ходом, чтобы никто не видел. Мефодия тоже тайно проведешь, только его пораньше... Впрочем... Нет!!! — В черных глазах друида вдруг вспыхнул огонь ярости и азарта. — Первым пусть придет Харинтий... Мефодий — опосля. Будет у меня с ним важная беседа... Что там вы сболтнули пропавшему Зевоте?
— Как и договаривались, что большой караван отправится скоро к древлянам.
— К древлянам. Думаешь, он вам поверил?
— А как же! Уж про радимичей ни в жисть не догадается...
— Не догадается? Ну, иди, Ильман, действуй. — Дирмунд лично прикрыл за ушедшим разбойником дверь, усевшись на лавку, ухмыльнулся: «Не догадается! Это если такой же дурень, как вы... Так пусть догадывается. А мы поостережемся! Заодно посмотрим — на том ли свете предатель Ярил или еще на этом. Всяко может быть. И если на этом...»
Тонкие губы Дирмунда побелели, так крепко он их сжал от ненависти и злобы.
Харинтий Гусь, широко известный в определенных кругах Киева работорговец и людокрад, вышел от князя Дирмунда в недоумении. Договаривались об одном, а тут вдруг речь пошла про другое. Ну, он князь, ему виднее. Только к чему все эти сложности, когда можно просто?
Харинтий поправил шапку из собольего меха — старый пройдоха любил себя побаловать и имел слабость к богатой одежке. И порты у него были из зеленого аксамита, и рубаха из светло-синего шелка, и кафтан — по варяжской моде — с пуговицами переливчатыми, а плащ — тонкой фризской шерсти, цвета вишневого, и золотом по всему полю птицы да рыбы диковинные вышиты. Что и говорить — богато! Кожаные башмаки-постолы и те серебром тисненные.
Выйдя через тайный ход, Харинтий отдышался и грузной походкой направился к ореховым зарослям, где ждал верный служка с конем. Толст был Харинтий, руки — как у иного нога, голова — как котел, круглая, бородка чернявая, тонкая, усики тоже линией изящной подстрижены, нос, правда, подвел — картошкой, щеки — про такие говорят, что из-за спины видны, волос на голове редкий, лысина проглядывает, ну да не беда — под шапкой не видно, а так — человек осанистый, идет — брюхо впереди колыхается. Однако ж, несмотря на одышку, силен был Харинтий изрядно, да и не глуп.
По батюшке — ромей, киевлянин — по матери. Так вот и сошлись в нем царьградская хитрость да славянский ум, смесь удалась на диво — мало кто мог с Харинтием в делах поспорить, тем более — тайных. Нюхом выгоду чуял, а промахнувшись, сам же над собой смеялся громко — га-га-га, — вот и прозвали Гусем.
С помощью слуги взгромоздясь в седло, Харинтий выехал на Подол — там, ближе к реке, стояла его усадьба. Велел слуге бежать вперед, пускай домочадцы готовятся к встрече. Ехал спокойненько, погруженный в раздумья.
А над Киевом, над Подолом, над Копыревым концом и детинцем, над дальней Щековицей и дальше, над Оболонью, плавился августовский теплый вечер, пахло свежесжатым житом, соломой и яблоками. На лугах, за Подолом, девки с парубками водили хороводы и, перекликаясь, пели песни.
Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке — в мешке приятно звякнуло.
— Ну и дела, — покачал головой торговец. — Надо же... Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! — Он перевел взгляд на челядина. — Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво с раками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!
Церковный староста Мефодий — тоже выжига известный — был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да — князь! Хоть и скрывал он свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда.
Впрочем, долго князь с ним не разговаривал — зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны в пути-то к новой пустыни мало ль что приключиться может,
