войны так здорово дал прикурить крестоносцам, обороняя замок Фромборк.
Городок Троки — совсем небольшой. Олег Иваныч и не заметил, как внезапно закончились узкие городские улицы, как проехали городские ворота, выбравшись к сирым, вросшим в самую землю, избенкам — жилищам крестьян. Резко запахло навозом, гниющими потрохами не так давно зарезанной свиньи, еще какой-то гнилью. Постоялый двор — если его можно было так называть — находился на окраине… не поймешь чего. То ли городской район это был, то ли деревня, впрочем, по большому счету, не важно. Только как-то убого все было вокруг, неказисто, нехорошо, неустроенно. Вот насколько был красив и богат Троки, с аккуратными улочками, с городским собором, с королевским — словно нарисованным на картинке к волшебным сказкам — замком, настолько отвратительно бедна была деревня. Нищие избы, покосившийся забор, укрытый какой-то ветошью — дерева не нашлось, что ли? — колодец. Холодный ветер трепал солому крыш, гнул к земле недосжатое жнивье на пустошах — видимо, пашнях. Что ж они так, крестьяне-то, не сжали? Бездельники какие-то… Нет, то не крестьяне бездельники (как пояснил, нагнав Олега, Гвизольфи), то барщина у них пять дней в неделю. Некогда своим полем заниматься, все на хозяйском. Во-о-он, вдали, на холме, за лесом, замок пана — и красив, и высок, и ладен. Потому и избенки крестьянские неказисты. Насколько хорошо в коронных да княжеских землях шляхте — настолько крестьянам плохо. И чем дальше, тем хуже. Так вот и у Ольшанского в имении, то же самое… Хотя нет. Ольшанский-то — пан загоновый, говоря прямо — нищий, всего и богатства — жупан да сабля, а появится грош — пропьет с друзьями, проиграет, проест, прогуляет. Зато — пан. И гонору ничуть не меньше, чем, скажем, у самого богатейшего магната, типа какого-нибудь Потоцкого иль Радзивилла. И сам «пан крулы» польский, он же великий князь Литовский Казимир Ягеллон, ничего с ним, шляхтичем, поделать не может. Даже приказать что — и то права не имеет, потому как — «вассал моего вассала — не мой вассал». И не дай бог оскорбить хоть как- то… Гонор — он и в Африке гонор. Сиречь — достоинство дворянское, напрочь забываемое Иваном, князем московским. Тот, говорят, и на бояр наорать может — и не стыдно ни капельки ни ему, козлу, орать, ни им внимать почтительно, словно и не их поносят. Одно слово — быдло. Как и эти, вон, крестьяне. Нет бы бросили все, да пошли в леса разбойничать (некоторые, кстати, так и делают), но большинство — нет, как пахали, так и пашут безропотно. А кто пашет, на тех и ездят — дело известное. Это в любом государстве так, даже в современном Олегу Российском. Тут мужики, там — бюджетники. А суть одна: и те, и другие пашут, ни чести, ни гонора не имея. Так уж лучше — не как они, лучше — как шляхтич, даже самый загоновый. Вон пан Ольшанский, скачет себе — в ус не дуя — ничей не слуга, вольный человек, сам себе хозяин.
— Эй, Кшиштоф, Кшиштоф! А ну, погодь, не спеши так, не поспеваем!
— Так приехали уж, панове!
Приехали? Куда, интересно? Ах, вот эта изба и есть гостиница… тьфу — постоялый двор. Ну, и где же кобзарь?
— Был кобзарь, — с готовностью кивнул головой. — Поутру съехал. И мальчишка был — поводырь. Нет, больше никаких отроков не было. Ан, нет… был, кажись, и отрок. Волосы, словно лен, светлые, глаза-глаза завязаны… кафтан справный, малость порванный. Его не сам кобзарь привел — други его. Какие други? Да такие… на шишей лесных уж больно похожие. А поехали туда — по Смоленской дороге. Вчетвером поехали: кобзарь, оба шиша и этот… отрок, так глаза ему и не раззяпили. Боле ничего не знаю. Слепой? Кто слепой? Кобзарь? Да он получше меня видит… вон, видите на бревне от ножа отметина — на спор метнул вчерась. Куда поводырь делся? Да куда ж ему деться, тутошний он, Мыколы Карася сынок, Мыколу-то третьего лета волки задрали. Мыкита, а Мыкита! Бежи до Карасей, покличь Хутоню, кажи: дядько Ярох крупы даст… Боле ничего не ведаю, ясновельможные, вот, ей-Богу!
Перекреститься на икону в углу застигнутый врасплох Яроха не смог — помешала острая сабля, приставленная многоопытным Панфилом Селивантовым к его морщинистому горлу. Да и речь-то свою Яроха произносил, опасливо косясь на сей незатейливый образец холодного оружия, широко распространившийся в те времена от Татарии до Польши.
— Звали, дядько Ярох?
— А! Иди, иди сюда, пащенок.
Схватив за ухо прибежавшего пацаненка, Яроха подобострастно подвел его к шляхтичу.
— Вот, панове… Забирайте, делайте с ним, что хотите, а я уж все, что знал, сказал… да и корова у меня с утра не доена… вон, мычит, в хлеву-то!
Яроха махнул рукой, дескать, можете хоть в пруду утопить пацана, а от меня отстаньте… тем более корову доить пора…
Ну, забирайте так забирайте.
Опустив голову, поводырь зрячего кобзаря понуро поплелся на улицу. А как только вышел — неожиданно дал такого стрекача!.. Если б не умение синьора Гвизольфи ловко метать аркан — ушел бы.
— Ну, говори, пся крев, а не то…
Пан Ольшанский тряхнул пацана за грудки.
— Не губите, панове! — размазывая сопли по щекам, громко заплакал тот. — Они сказали, что зарежут… если болтать буду…
— Ну, они когда еще зарежут, — Ольшанский зловеще проверил ногтем остроту сабли, — а мы — уже сейчас… И не просто зарежем — на куски изрубим. Сказывай, песий сын, давно ль с кобзарем тем знаешься?
Собравшись с духом — а деваться некуда, грозные глаза шляхтича не обещали ничего хорошего — мальчишка, поминутно шмыгая носом, поведал, что кобзарь нанял его третьего дня, за две полушки — непомерные деньги для нищего деревенского парня. О том, что кобзарь вовсе не слеп, да и вообще — никакой не кобзарь, пацан, конечно, знал. Ничем особенным они в Троках не занимались — так, сшибали по-легкому деньгу у доверчивых городских лохов, только вот в последний день, вчерась…
Пацан замялся, опасливо косясь на саблю.
— Говори, говори, чего замолк?
— А не зарубишь, ясновельможный?
— Больно надо саблю об тебя поганить! Говори, хлопья крев, да не дай боже, слукавишь, ох, тогда лучше б и не родиться тебе вовсе!
А вчера у мошенников вышла осечка с заработком. Как увидал кобзарь в корчме не литовских людей — так сразу ж на них стойку сделал, словно пес охотничий. Как зачалась ссора — обрадовался, велел поводырю скорей двух своих людишек позвать, что рядком всегда сшивались — типа охрана. За отроком все следили: как чуть поотстал он — мешок на голову набросили — и в телегу с сеном. В Ярохину корчму приехали, поужинали, да, не переночевав, поскакали дальше. Куда — бог весть. По Смоленской дороге куда-то…
— Все сказал?
— Все, панове, вот, истинный крест — все! — пацан истово перекрестился по-православному.
— Ну, проваливай тогда, пся крев!
Проводник не заставил повторять эти слова дважды — только пятки сверкнули. Что ж, действительно — легко отделался.
Куда теперь? А туда… По Смоленской дороге… Те с ночи выехали — догнать можно. Вот только…
— Ребята, вы как?
— С тобой, пан Олег! Поскачем, развлечемся — ничто!
— А ты, Панфиле? Чай, и поважнее есть заботы…
— Да что ты спрашиваешь, скачем! Ну, хоть с этими повезло.
Панфилу Селивантову, как и Олегу Иванычу, очень не понравилась вся эта история с пропажей отрока. Было ясно, что интерес этот далеко не обычный, разбойничий. Нет, тут сильно пахло политикой. И та засада, в лесу, под Полоцком. А не звенья ли это одной и той же цепи? Пытались помешать новгородскому посольству добраться в Трокский замок, явно пытались. Не добившись своей цели — решили проследить… те же, или другие, уже в Троках ждавшие. Теперь узнают от пленного, о чем говорили. Вернее — не договорили. Московиты? А может, ливонцы? Или татары, псковичи? Нет, скорее всего, московиты. Хотя все могут… Поди узнай. Вот если бы удалось отбить обратно Гришаню…
— Панове, гляньте!
