женщин. Это был обаятельный юноша. Ему незачем было улыбаться; веселье и без того сквозило в каждой черте его лица; и притом какая-то прелесть была в каждом его движении; можно было только заподозрить легкость и непостоянство его нрава, что, без сомнения, вредило бы ему в глазах женщин, если бы каждая не была уверена, что способна привязать к себе самого ветреного мужчину.
– Друг мой, – сказал кавалер, – мне известны твоя расторопность и честность. Хочешь поступить ко мне на службу?
– Это невозможно, – возразил я. – Я благородного происхождения и не могу быть слугой. А нищим я стал потому, что это ни для кого не зазорно.
– Отменно сказано! – воскликнул кавалер. – Ответ, достойный истинного кастильца… Тогда скажи мне, что я могу для тебя сделать?
– Сеньор кавалер, – ответил я, – меня вполне устраивает положение нищего, оно вполне достойно и дает мне средства к существованию, но, признаться, кухня у нас – не самая лучшая. Если ты, сеньор, позволишь мне есть с твоими людьми, я почту это за величайшее счастье.
– С величайшей охотой, – сказал кавалер. – В те дни, когда я принимаю женщин, я обычно отсылаю слуг. Вот если бы твое благородное происхождение позволило тебе подавать нам тогда на стол…
– Когда ты, сеньор, будешь со своей возлюбленной, – ответил я, – я с удовольствием готов вам прислуживать, так как, становясь тебе полезным, я облагораживаю таким образом свой поступок.
Простившись с кавалером, я отправился на улицу Толедо и стал спрашивать, где дом сеньора Авадоро, но никто не мог мне ответить. Тогда я спросил, где дом Фелипе дель Тинтеро Ларго. Мне показали балкон, на котором стоял человек важного вида и курил сигару и, как мне показалось, пересчитывал черепицы на кровле дворца герцога Альбы. Сердце мое исполнилось родственных чувств, но в то же время мне показалось странным, как это природа одарила отца таким избытком величия, уделив его так мало сыну. Я подумал, что лучше было бы разделить его поровну между обоими, но, решив, что надо быть благодарным богу за все, и удовлетворившись этим соображением, я вернулся к товарищам. Мы пошли к торговке пробовать колбаски, которые так мне понравились, что я совсем забыл про обед у кавалера.
Под вечер я увидел, как женщины вошли к нему в дом. Видя, что они там уже довольно долго, я пошел спросить, не нужны ли мои услуги, но они как раз в эту минуту выходили. Я сказал несколько двусмысленностей более красивой, а она в ответ легко ударила меня веером по щеке. Через минуту ко мне подошел молодой человек гордого вида, с вышитым мальтийским крестом на плаще. В остальном он был одет по-дорожному. Он спросил меня, где живет кавалер Толедо. Я ответил, что могу проводить его. В передней никого не было; я открыл дверь и вошел внутрь вместе с незнакомцем.
Кавалер Толедо немало удивился.
– Кого я вижу! – воскликнул он. – Мой милый Агилар! Ты в Мадриде? Как я счастлив! Ну что там у вас, на Мальте? Что поделывает великий магистр? А великий комтур? А приор ожидающих посвящения? Милый друг, дай тебя обнять!
Кавалер Агилар отвечал на эти дружеские проявления столь же ласково, но гораздо более сдержанно. Я подумал, что два друга захотят вместе ужинать. Нашел в передней посуду и скорей побежал за ужином. Когда стол был накрыт, кавалер Толедо велел мне принести из подвала две бутылки французского пенистого. Я принес и откупорил.
Между тем друзья предавались воспоминаниям. Потом Толедо сказал:
– Не понимаю, каким образом, обладая совершенно противоположными храктерами, мы можем с тобой жить в такой тесной дружбе. Ты наделен всеми добродетелями, а я, несмотря на это, люблю тебя, как будто ты – самый большой развратник. Право, эти слова я доказываю делом, так как до сих пор ни с кем в Мадриде не подружился, и ты по-прежнему – единственный друг мой. Но, говоря откровенно, я не столь постоянен в любви.
– А ты держишься все тех же взглядов на женщин? – спросил Агилар.
– Не вполне, – ответил Толедо. – Когда-то я спешил бросить одну любовницу ради другой, но теперь убедился, что таким путем теряю слишком много времени, и поэтому обычно вступаю в новую связь, прежде чем порву прежнюю, а вдали уже высматриваю третью.
– Ты все еще не оставил этого легкомыслия? – спросил Агилар.
– Я – нет, – ответил Толедо, – но боюсь, как бы оно меня не оставило. У мадридских женщин в характере есть что-то такое прилипчивое, такое неотвязное, что часто поневоле становишься более нравственным, чем хотел бы.
– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, – возразил Агилар. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Наш орден – военный и в то же время духовный. Мы даем обет, как монахи и священники.
– Конечно, – прибавил Толедо, – или как женщины, которые клянутся в верности мужьям.
– И кто знает, – сказал Агилар, – какая страшная кара за измену ждет их на том свете?
– Друг мой, – возразил Толедо, – я верю во все, во что должно верить христианину, но мне кажется, тут какое-то недоразумение. Как же так, черт возьми. Ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась целую вечность на огне за то, что провела сегодня со мной часок?
– Вера учит нас, – возразил Агилар, – что есть еще другие места покаяния.
– Ты имеешь в виду чистилище? – ответил Толедо. – Я прошел сквозь него, когда был влюблен в эту чертовку Инессу из Наварры, – самое необычайное, самое требовательное, самое ревнивое создание, какое я только встречал в своей жизни. Но с тех пор я зарекся иметь дело с театральными дивами. Однако я разглагольствую, а ты не ешь и не пьешь. Я опорожнил целую бутылку, а твой бокал все полон? О чем ты мыслишь, о чем думаешь?
– Я думаю, – сказал Агилар, – о солнце, которое видел сегодня.
– Не могу против этого ничего возразить, – перебил Толедо, – так как тоже его видел.
– Думал и о том, – продолжал Агилар, – увижу ли я его завтра?
– Не сомневаюсь, если только не будет тумана.
