все-таки, творческая личность…
Не хотелось бы впадать в морализаторство, но кто объяснит, отчего, скажем, в контексте литературоведения не считается грехом неоднократное принуждение писателем собственной женщины к убийству зачатого ребенка — а, к примеру, депутатство в Верховном Совете СССР по некоему тайному соглашению воспринимается как сделка чуть ли не со дьяволом, служащая причиной изгнания всякого писателя из пантеона русской классики?
Или вы скажете, что мы говорим о разных вещах?
Мы можем и согласиться. Да, о разных. Но согласиться только с одним условием. Если мы вместе признаем, что не мы, поминая о личной жизни литераторов, не вы, поминая об их деятельности политической, не говорим о литературе как таковой.
«В ожидании чего-то страшного, неотвратимого папа воспользовался возможностью уехать на месяц в Среднюю Азию», — вспоминала дочь писателя, Наталия Леонидовна.
То было в середине декабря 1940-го.
Наверное, отъезд Леонова был извечным бегством русского литератора куда-нибудь в сторону юга, пустынь или гор.
Если не за стеной Кавказа — так хотя бы за далью любой другой голубой и далекой земли «сокроюсь от твоих пашей… от их всевидящего глаза… от их всеслышащих… ушей».
Леонов едет в Самарканд, оттуда в Ташкент, в Ангрен, в Катта-Курган.
«Новый год мы встречаем втроем — мама, Лёна, я, — рассказывала Наталия Леонидовна. — Мы с сестрой больны, у нас температура, лежим в постелях. Перед кроватями мама поставила табуретки, покрытые белыми салфетками, на тарелках какое-то угощение. Сама села рядом на наш маленький детский стульчик. Нам в первый раз разрешили не спать в новогоднюю ночь, но радости это не доставило. Мама подавленна, молчалива, боится завтрашнего дня, и, как бы она ни старалась скрыть от детей свои опасения, ее тревога и печаль передавались и нам.
Так пришел в наш дом 1941 год».
В пути Леонова нагоняет номер «Литературной газеты» от 31 декабря 1941-го.
В передовице цитируются слова председателя Совета Народных Комиссаров СССР Вячеслава Молотова о литературе: «Вместе с подъемом культуры выросли вкусы советского читателя и зрителя. <… > Он принял “Тихий Дон” и “Севастопольскую страду” и забраковал идейно паршивую стряпню, появившуюся в драматургии».
В середине января 1941 года Леонов возвращается в Москву, «идейно паршивый».
Не он один, впрочем, был таким. В те же печальные времена был изъят из продажи сборник Ахматовой «Из шести книг», был рассыпан сборник стихов Марины Цветаевой, который, возможно, изменил бы ее злую судьбу; отменно потрепали Валентина Катаева за новую его пьесу «Домик» — хотя далеко не так жестко, как Леонова.
Леоновы живут в пустоте и в тишине.
Весьма обеспеченный в начале тридцатых, Леонов неожиданно обеднел — прекратились все поступления от спектаклей, которые сняли, и от книг, которых уже не было в магазинах. Почти весь февраль бедовали впроголодь.
Незадолго до 23 февраля неожиданный звонок: Леонова приглашают на писательскую встречу в Кремле по случаю предстоящего праздника.
Он идет туда, не зная чего ожидать: такие приглашения далеко не всегда означали право на жизнь.
Всё как обычно: богато накрытые столы, много вина.
Леонов себя ведет уже далеко не столь задорно и весело, как в былые времена, когда он так раздражал своим победительным видом желчного Полонского.
Многие литераторы чураются его.
И вдруг Леонов слышит свое имя. Не верит ушам своим.
Заведующий секретариатом ЦК Александр Поскрёбышев произносит тост за видного советского писателя и драматурга Леонида Максимовича Леонова.
Естественно, Поскрёбышеву — чья жена, вспомним мы, была репрессирована в марте 1939 года и все еще находилась в тюрьме по обвинению в связях с Троцким, — самому Поскрёбышеву не взбрело бы в голову такое говорить.
Ему мог посоветовать произнести тост только один человек. Наверное, Сталин посчитал, что если он сам произнесет подобный тост — это будет неверно с точки зрения политической. Посему: пусть секретарь, пусть он.
К Леонову бросились чокаться. Все отлично осознавали, что произошло: Леонов спасен.
Глава восьмая
Нашествие и Возмездие
Мастер
Зачем Сталин несколько раз принял участие в судьбе Леонова, никто теперь не расскажет. Равно как почему репрессии — не без воли верховного — не коснулись самых крупных художников эпохи: Алексея Толстого, Булгакова, Шолохова, Платонова и Пастернака («оставьте этого небожителя в покое» — говорят, так высказался однажды Сталин по поводу поэта).
Поверхностное, но имеющее право на существование объяснение таково: Сталин ценил мастерство. Никто не оспаривает, что он был преисполнен всевозможными маниями — от преследования и до величия, — но никто и не сможет отрицать, что литературе он придавал значение огромное. Посему слово «мастер», возникшее одновременно у Булгакова, у Леонова в «Дороге на Океан», напрямую рифмуется с вопросом Сталина, который он задал Пастернаку по телефону, когда решалась судьба Мандельштама.
«Но он ведь мастер? Мастер?» — спросил Сталин у Пастернака, два раза повторив это слово.
Потому что если — воистину Мастер, тогда мы еще подумаем. Тогда мы его, может, не тронем.
Позиция чудовищная — но логика в ней есть.
Пастернак не ответил сразу же утвердительно: «Да, Мастер», перевел разговор на другую тему, он тогда хотел серьезного, личного общения с вождем, не по телефону. Но Сталин раздраженно бросил трубку.
Что до Леонова — то в его мастерстве сомнений у Сталина, кажется, не было. Сомнения, серьезные и обоснованные, были в лояльности Леонова, в его вере в социализм.
Разве «Метель» запретили оттого, что Сталин не понял, о чем там написано? «Метель» запретили, потому что Сталин всё отлично понял.
Но то, что Леонова не тронули, вовсе не давало ему права отвечать «за всю русскую литературу», как Горький завещал. К 1941 году такие притязания Леонова были бы попросту смешны. Леонов уже не был не то что литературным генералом — он не был даже простым литературным офицером: ни должностей, ни портретов в газетах — в отличие от, скажем, Толстого с Шолоховым, которых повсеместно культивировали как главных писателей Советской России.
15 марта 1941 года Совет Народных Комиссаров СССР принимает постановление о первом присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы.
В прозе первую премию получают Алексей Толстой (за роман «Пётр Первый»), Шолохов (роман «Тихий Дон») и Сергеев-Ценский (роман «Севастопольская страда»), а вторую — Николай Вирта (роман «Одиночество»), Лео Киачели (роман «Гвади-Бигва»), Новиков-Прибой (за вторую часть романа «Цусима»). В драматургии первая премия достается Тренёву (пьеса «Любовь Яровая»), Корнейчуку (пьесы «Платон Кречет» и «Богдан Хмельнийкий») и Погодину («Человек с ружьем»), вторая — Самеду Вургуну
