стихи великого поэта.
К чистопольскому периоду относится одна некрасивая история, долгое время распространявшаяся людьми, относящимися к Леонову дурно. Думаем, не стоит обходить ее вниманием.
Якобы Леонов однажды проезжал мимо чистопольского базара, где некий спекулянт торговал медом из огромной бочки. Леонов остановился, спросил, сколько стоит мед, и, не дожидаясь ответа, велел везти бочку к нему домой. Тем самым, утверждают пересказчики этой истории, писатель оставил весь город без меда. Все это будто бы происходило на глазах у целой очереди (выстроившейся, повторим, посередь многолюдного базара). И очередь эта безропотно проводила печальными глазами увозимую прочь бочку.
Для начала заметим, что воспоминаний о данном происшествии от лица очевидцев этой истории нет. В Чистополе, как было сказано выше, жили более двухсот литераторов, а еще целые театральные труппы, художники, прочий артистический люд, наконец, упомянутые нами друзья Леонова той поры — и никто из них не обмолвился о случившемся и словом.
История эта впервые прозвучала спустя девятнадцать лет после того, как нечто подобное случилось (или не случилось) в Чистополе. И пошла она в мир с действительно легкой, но не всегда умной руки поэта Евгения Евтушенко. В 1960 году он написал стихотворение, которое мы частично процитируем: «Я расскажу вам быль про мед./ Пусть кой-кого она проймет,/ пусть кто-то вроде не поймет,/ что разговор о нем идет./ Итак, я расскажу про мед./ В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,/ где голодало всё и мерзло,/ на снег базарный бочку выставили — / двадцативедерную! — меда!/ Был продавец из этой сволочи,/ что наживается на горе,/ и горе выстроилось в очередь,/ простое, горькое, нагое./ Он не деньгами брал, а кофтами,/ часами или же отрезами./ Рука купеческая с кольцами/ гнушалась явными отрепьями./ Он вещи на свету рассматривал./ Художник старый на ботинках/ одной рукой шнурки разматывал,/ другой — протягивал бутылку./ Глядел, как мед тягуче цедится,/ глядел согбенно и безропотно/ и с медом — с этой вечной ценностью — / по снегу шел в носках заштопанных. <…> Но — сани заскрипели мощно./ На спинке расписные розы./ И, важный лоб сановно морща,/ сошел с них некто, грузный, рослый./ Большой, торжественный, как в раме,/ без тени жалости малейшей:/ “Всю бочку. Заплачу коврами./ Давай сюда ее, милейший./ Договоримся там, на месте./ А нука пособите, братцы…”/ И укатили они вместе./ Они всегда договорятся. <…> Далек тот сорок первый год,/ год отступлений и невзгод,/ но жив он, медолюбец тот,/ и сладко до сих пор живет./ Когда к трибуне он несет/ самоуверенный живот,/ когда он смотрит на часы/ и гладит сытые усы,/ я вспоминаю этот год,/ я вспоминаю этот мед./ Тот мед тогда как будто сам/ по этим — этим — тек усам./ С них никогда он не сотрет/ прилипший к ним навеки мед!»
Имени «медолюбца» Евтушенко в стихах не называет, но много позже, на заре перестройки в журнале «Огонёк», Евгений Александрович прямо скажет, что прототипом стихотворения послужил именно Леонов.
Оставим эмоции в стороне и разберемся с этим текстом спокойно.
Итак, действие происходит зимой. Мы заметили, как Евтушенко, со свойственным ему прямым нажимом на слезные железы, пишет о художнике, который идет по снегу в заштопанных носках. (Видимо, решил медом поправить здоровье.)
Леонов жил в Чистополе с октября 1941-го до конца мая 1942-го. Потом еще дважды возвращался в город: в октябре 1942-го ненадолго наведывался к семье, а в июне 1943 года забрал жену и дочерей в Москву.
То есть Евтушенко, равно как и несколько пересказчиков этой истории, говорят о зиме 1941–1942 годов.
Тут придется вернуться к реалиям леоновской жизни той поры. Евтушенко о них, конечно, никак не знал, поскольку в пору пребывания Леонова в Чистополе было ему восемь лет, и находился он за тысячи километров оттуда.
Во-первых, Евтушенко пишет о «сановном» лбе «медолюбца».
В 1941 году Леонов никаким сановником не был, не считать же таковым сопредседательство в чистопольском филиале Союза писателей: тогда и Пастернак, тоже живший впроголодь в маленькой комнатке, может считаться сановником. Разве что саней с расписными розами Борису Леонидовичу, равно как и всем остальным, никто не предоставлял.
Времена, когда Леонов занимал хоть какие-то весомые должности, уже годы как прошли. Напротив, он был писателем, только что пережившим серьезную опалу, подобную которой, к слову, Евгению Евтушенко переживать не пришлось ни разу. Спектакли по пьесам Леонова не шли, книги по-прежнему не переиздавались. Характерный факт: осенью 1941-го Леониду Максимовичу отказали в подписке на «Правду» — слишком много чести для недавнего неблагонадежного.
То есть по статусу он ничем принципиально не отличался от любого гипотетического «художника», так же пришедшего за медом. Если только в худшую сторону.
В достаточно многочисленной переписке Леонова той поры мимолетно разбросаны детали полуголодной, без света (электростанция вышла из строя) жизни писателя и его семьи. Напомним, что у Леонова так и не нашлось денег для поездки в Ташкент: хотя в работе с Сергеем Эйзенштейном он был безусловно заинтересован.
Еще одна нелепая деталь в стихотворении: расплата за мед коврами. Мы уже цитировали выше письмо Леонова, где он рассказывал Эйзенштейну, что оказался в Чистополе вообще безо всего: без белья, без шубы, без записных книжек, без рукописей. Никаких ковров Леонов, конечно, в Чистополе не имел, зато в мемуаристке встречаются описания огромных зияющих дыр в полу той комнаты, где жили Леоновы: из дыры иногда вылезала любопытствующая крыса.
Крысы вообще были жуткой напастью в доме Леонова: достаточно сказать, что имевшаяся в наличии крупа хранилась в пакете, привязанном веревкой к потолку (потом так же, в подвешенном мешочке, будет спасать свой изюм от мышей ангел Дымков в «Пирамиде»).
Самое нелепое в этой истории то, что мемуаристы, даже бывшие в Чистополе в те же месяцы, ссылаются не на отдаленных хотя бы свидетелей этой пресловутой покупки, а на стихотворение всё того же Евтушенко.
Безусловно, допускается, что подобная история могла иметь место, но лишь с одной очевидной оговоркой — все детали ее очевидно лживы. Поэтический вымысел.
Допустим, Леонов однажды и купил на базаре мед: зима, заметим, в Чистополе была жутко холодной, с буранами и морозом до пятидесяти градусов. Самуил Маршак просил администрацию эвакуировать его вместе с семьей, так как боялся холода элементарно не пережить. Леонов к тому же только что переболел тяжелым гриппом, а следом заболели и жена, и еще малые дочери. Купил, да. Но уж точно не двадцативедерную бочку: зачем столько меда — это раз; и куда он ее дел, если ее никто у него дома не видел? Это два.
Наконец, кто ее, весом килограммов в четыреста, притащил на рынок, что за «спекулянт» такой? — тут же грузчики нужны!
Спустя двадцать лет эта история с покупкой меда неожиданно обросла красочными подробностями, и совесть нации со станции Зима смолчать не смогла, расписав былые дела в десятикратно, вернее, двадцативедерно преувеличенных пропорциях.
Никто не застрахован от подобной нелепой хулы.
Для сравнения приведем другой случившийся той же осенью 1941-го казус.
Леонов, как мы помним, оставался в Переделкине весьма долго; в то, что немцы могут взять Москву, он, по-видимому, не очень верил и панике не поддавался — это подтверждается и тем фактом, что, навестив семью в Чистополе, в октябре он опять поехал в столицу, до которой добрался бы, когда ее немцы разве что в бинокль еще не разглядывали.
Так вот, однажды жена Леонова, встречая в Чистополе пароход с новоприбывшими литераторами, поинтересовалась у писателя Константина Паустовского: «Как там Лёня, ничего не знаете о его судьбе?»
На что Паустовский ответил: «Я с Леоновым лично не знаком, но, кажется, он сошел с ума».
Мир, как мы видим, полнится слухами, и зачастую слухами просто чудовищными.
Вот в интерпретации Евтушенко Леонов огромную бочку меда на ковры променял, но вполне мог бы на некоей неблаговидной почве с ума сойти в июне 1941-го, отчего бы и нет. И Евгений Александрович всё
