О сюжете «Унтиловска» мы поговорим позже, когда речь пойдет о пьесе, сделанной по мотивам повести, однако с Остроуховым согласимся: переход от первоначальной сказовой манеры в реалистическую, с элементами сатиры прозу Леонову дался не сразу; повесть рассыпается, она лишена внутреннего костяка.
Но в тот день Леонов ожидал никак не критической реакции. И не только потому, что едва изготовленный, сырой еще труд был ему самому по нраву.
Финансовые проблемы в связи с фининспекцией возникли тогда не у него одного. Тестя, Михаила Васильевича, тоже всю осень и начало зимы, вплоть до конца декабря, терзала фининспекция, не позволяя издательству выпустить ни одной книги. Только к концу 1924 года Сабашникову посчастливилось выиграть суд по поводу чрезмерного налогового обложения.
При таких обстоятельствах Леонову, хоть волком вой, необходимо было самому отвечать за себя и свою молодую семью.
— Не могу не публиковать. Деньги нужны, — сказал он Илье Семеновичу. — И «Красная новь» ждет повесть.
Остроухов все равно был непреклонен.
— Денег нет? — возмутился старик. — Идите на вокзал и разгружайте уголь… Чем угодно занимайтесь, но «Унтиловск» не публикуйте. Это ниже ваших возможностей.
Леонову верили, на Леонова ставила почти вся московская интеллигенция, не покинувшая Россию после 1917-го.
И он послушался. Рассказывал потом многажды, как шел домой от Остроухова и, в злости и обиде, плакал. Так был уязвлен!
После несколько раз перерабатывал и сокращал «Унтиловск»… В конце концов убрал в папку, задвинул в стол и завещал никогда не публиковать.
Взялся на другую повесть: в центре повествования — дом престарелых, немощные люди с их немощными заботами… И тут в дом престарелых приходит весть о революции.
Очень леоновский сюжетец!
Но эту повесть тоже бросил.
Тогда понемногу начал формироваться прообраз романа «Вор», одного из главных сочинений Леонова. Поначалу роман назывался «Возвращение Мити».
Чикилёва, упомянутого выше, он уже высмотрел для того, чтоб использовать в новой книге. В пивнушке у Триумфальной арки попался другой герой — старик, рассказывающий за мелочь завиральные истории из дореволюционного быта: с него Леонов срисует своего Манюкина. А вскоре состоится знакомство Леонова с Сергеем Есениным, тоже для романа крайне важное.
Но по дороге к Есенину мы заглянем ненадолго в Коктебель.
Леонов и Булгаков
Близилось лето 1925 года, и чета Леоновых начала строить планы: куда им выбраться из душной Москвы, чтоб у них была возможность отдохнуть, а Леонид смог поработать над начатым романом.
В разгаре весны очень кстати пришло главе семейства Михаилу Васильевичу Сабашникову приглашение от Максимилиана Волошина навестить его «Дом поэта» в Коктебеле.
По собственному плану возведенный поэтом дом на берегу Черного моря с 1923 года стал обителью литераторов, ученых и всевозможных зачарованных бродяг.
Рискнем предположить, что, приглашая Сабашникова в гости, Волошин желал еще раз попробовать положительно разрешить вопрос о публикации своих книг в издательстве Михаила Васильевича.
Но Сабашников в ответном письме предложил иной вариант: «Я очень признателен за приглашение Ваше в Коктебель, — написал он. — Воспользоваться сим не смогу — после неудач и аварий прошлого года в нынешнем будет не до отдыха: надо восстановить работу издательства, расширить его и дать ему размах. Но Леоновы, Таня и Лёня, загорелись желанием съездить к вам на побывку».
Леонид знал Волошина еще по Москве, ну и Танечку поэт, само собою, видел — когда выступал у Сабашниковых. К тому же Волошин пребывал еще и в некотором родстве с Сабашниковыми: в 1906 году, напомним, женился он на двоюродной племяннице Михаила Васильевича; правда, в 1925 году жил он уже с другою женщиной, Марией Заболоцкой.
Вместе с письмом Сабашникова и Леонов отправляет Волошину благодарное послание, где сообщает, что ему и Тане «хотелось бы использовать разрешение Ваше — если, конечно, это возможно! — с 1-го приблизительно мая до 1-го хотя бы июня».
«Я совершенно не знаю условий жизни в Крыму, ибо никогда не был там, — не знаю — удобно ли это время в смысле погоды и проч., — продолжает Леонов. — Если это время удобно для Вас, я очень прошу Вас черкнуть мне самую коротенькую записку, что-де, мол, возможно, а маршрут, мол, такой-то и такой, а захватить с собой нужно то-то и то-то и т. д.».
Волошин дал Леоновым положительный ответ, и 10 мая молодые супруги выехали в Коктебель: из Москвы прямым поездом на Феодосию и оттуда на линейке почти до места назначения.
Волошину шел сорок восьмой год; в 1925-м он праздновал тридцатилетие творческой деятельности. Впрочем, в постреволюционную литературную ситуацию встроиться ему никак не удавалось. Достаточно сказать, что по поводу его юбилея появилась лишь скромная заметка в «Известиях».
Однако сам Волошин — человек, влюбленный в жизнь, людей, искусство, — еще бодрился, еще был, как ему самому казалось, полон сил.
О волошинском Доме поэта ходили забавные слухи: будто у хозяина есть «право первой ночи» с приезжающими гостьями, будто он голый ходит с венком на голове, будто гости одеваются в «полпижамы»: одному, значит, рубашка без штанов, другому — наоборот.
Все это, конечно, оказалось сущими выдумками. Волошин вел себя более чем достойно, был замечательно вежлив со всеми гостями, хотя слухи о себе выслушивал заинтересованно: вся эта мифология ему, очевидно, нравилась.
Леоновых разместили в отдельном, вроде татарской сакли, домике. В том вновь проявилось уважительное отношение к семейству Сабашниковых, тем более что издатель еще в письме просил Волошина подобрать комнату солнечную и сухую, не на северной стороне — «у Тани слабы верхушки легких», пояснял Михаил Васильевич. Жена Сабашникова, Софья Яковлевна, отдельно сетовала Волошину: «Леонов по молодости не придает значения многому, а Таня сама не решится, может быть, спросить Вас». Просматривается в этих строчках известное отношение к Леонову: теща все ж таки.
В тот месяц в Коктебеле гостили самые разнообразные люди: историк искусства, философ, переводчик Александр Габричевский, писательница Софья Фёдорченко и ее муж Николай Ракицкий, пианистка Пазухина с двумя детьми, знакомые супруги Волошина самых разных, вовсе не творческих профессий.
Чуть позже появится поэт Георгий Шенгели с женою, несколько раз заглянет писатель Александр Грин, живший неподалеку. В общем, компания любопытная, особенно если разглядывать ее три четверти века спустя.
Однако леоновский, спустя всего десятилетие, взгляд на коктебельское общество в его романе «Дорога на Океан» будет лишен и восхищения, и благости, а пронизан скорее печалью.
Вот хозяин дома в описании Леонова:
«…тучный, рано одряхлевший человек в поношенных штанах, вправленных в трикотажные гетры, и в просторной, как море, серого тканья рубахе. Дымилась на ветру его седая грива, стянутая по лбу узким ременным пояском. <…>
Отличный мастер приподнятого поэтического слова, он угасал здесь без славы и литературного потомства. Время было такое, когда пророки нарождаются в народе — поэт мнил себя одним из них, но и отлично сложенные пророчества его не сбывались. Порою гости бывали единственными потребителями его творений, равно величественных, неискренних и умных. То были художники и профессора средней руки, состарившиеся поклонники и просто милые и болезненные люди, которым врачи прописали умирать на
