южном побережье. За комнату и близость к музам они платили беззаветным восхищением перед меркнущей звездой поэта. Со скуки здесь любили чудаков.
Утром хозяин повел гостя смотреть Карадагские ущелья, а вечером — древнее Киммерийское плоскогорье: полынь хороша на закате. Он знал здесь каждый уголок и самое море считал своим произведением…
Постоянное поэтическое возбуждение поддерживалось в этом доме. Каждый сочинял что-нибудь в меру сил…»
Детали, надо сказать, Леонов указал все документально точно: он, в числе иных гостей, действительно ходил с Волошиным и в Карадагские ущелья, и на Киммерийское плоскогорье, и общее «поэтическое возбуждение» тоже имело место. Веселились как умели: ставили бесконечные шарады, разыгрывали друг друга, наряжались самым немыслимым образом, опустошая хозяйские гардеробы.
Леоновы поначалу пытались соответствовать настрою, но вообще участие в массовых мероприятиях было не в их характере.
Леонид с куда большим любопытством изучал местную флору. Имея дельную привычку что-то всегда создавать собственными руками из подсобных материалов, вырезал себе красивую трость из местных древесных пород и потом увез ее в Москву.
Уже со второй недели Леоновы все чаще держались особняком, большей частью гуляли, тем более что затеряться среди не менее чем сотни гостей было просто.
Не посещали они, впрочем, и те мероприятия, куда сходить стоило: например, игнорировали авторские вечера Максимилиана Волошина. Хотя и приехавший вскоре в Коктебель Михаил Булгаков чтения Волошина тоже неизменно пропускал.
Михаил Афанасьевич вместе со второю своей женою Любовью Белозерской прибудет 12 июня. Их поселят на первом этаже двухэтажного каменного флигеля, носившего название Дом Юнге.
По итогам поездки Булгаков сразу же выскажется: с 27 июля по 31 августа того же, 1925, года будет опубликован цикл его очерков «Путешествие по Крыму» с отдельной главой о Коктебеле. С неизменной своей иронией Булгаков опишет некоторые привычки отдыхающих: к примеру, общую страсть к поиску редких камней на побережье — «каменную болезнь». Леонов ею, кстати, тоже переболеет и наберет с собою всевозможной необычных форм гальки.
К моменту встречи в Коктебеле Булгаков и Леонов были немного знакомы: виделись на Никитинских субботниках, где оба выступали с чтением своих произведений, причем Леонов смотрелся там более успешно. Известно разочарование Булгакова после собственных выступлений, отразившееся в желчной дневниковой записи: «Эти “Никитинские субботники” — затхлая советская рабская рвань, с густой примесью евреев».
Булгаков даже как-то бывал у Леонова в гостях, на Новодевичьем — например, на чтениях «Записей Ковякина…».
Но никаких внятных взаимоотношений меж Булгаковым и Леоновым не сложилось ни до Коктебеля, ни после. Пожалуй, они и не могли сложиться.
Булгаков был на восемь лет старше Леонова, однако если объем написанного ими к 1925 году был уже примерно равноценен, то литературный статус последнего выглядел куда серьезнее.
У Булгакова уже готов первый роман — «Белая гвардия», но опубликован он только частично в журнале «Россия». В эмигрантской газете «Накануне», издающейся на деньги коммунистов, публикуются его «Записки на манжетах», и относится к тому Булгаков двойственно: с одной стороны, хоть какие-то публикации, с другой — газета пользуется откровенно дурной славой. Вместе с Бабелем, Олешей, Катаевым, Ильфом и Петровом Булгаков работает в популярнейшей газете «Гудок», печатает там свои фельетоны и испытывает к этой поденщине натуральное презрение, переходящее в ненависть.
Булгакова многие заметили, в том числе и Волошин, писавший о «Белой гвардии» как о вещи «очень крупной и оригинальной». «…Как дебют начинающего писателя, — утверждал Волошин, — ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого».
Но, кроме Волошина, так почти никто не думал, и критика отзывается о Булгакове в основном неприязненно.
О Леонове пишут куда больше, и совершенно роскошные книжки его выходят в серьезном издательстве, и «Красная новь», опять же, его публикует, а не Михаила Афанасьевича.
Предположим, что Булгакова отчасти раздражал ранний и шумный успех Леонова, да и сама эстетика леоновской прозы была Михаилу Афанасьевичу несколько чужда. Спустя год Булгаков на допросе в ОГПУ признается: «На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю». Надо понимать, что и читать «про деревню» в ранних сказах Леонова и в тех же «Барсуках» Булгаков несколько брезговал.
В Коктебеле Булгаков читает публике «Роковые яйца», а Леонов как раз отрывки из «Барсуков». Чтение происходило в мастерской Волошина. Александр Габричевский вспоминал потом, как в то время, когда Леонов читал, Булгаков сидел на антресолях и дремал, всем своим видом выражая полнейшее равнодушие к чтецу. Но едва чтение прерывалась, Булгаков вскакивал, демонстративно перевешивался через перила и начинал бурно аплодировать. Юродствовал, в общем.
Супруга Габричевского — Н.А.Габричевская (Северцева) кратко сообщила потом, что Леонов с Булгаковым «не сдружились». Еще бы.
Правда, на фотографии, сделанной кем-то в Коктебеле, все они запечатлены вместе: Волошин, Фёдорченко и Леонов с Булгаковым, плечом к плечу. Снимок, кажется, зафиксировал очередную коктебельскую шараду — потому что Волошин вещает о чем-то, а молодые писатели слушают его с покорным и наигранно удрученным видом.
Леонов и Булгаков уедут из Коктебеля вместе, 7 июля. Доберутся вчетвером до Феодосии и расстанутся: Леоновы неожиданно раздумают плыть по морю.
В Коктебеле обе писательские семьи, несмотря на некоторую свою мизантропию, оставили о себе хорошее впечатление. Пианистка Пазухина, к примеру, среди нескольких десятков гостей именно их, Леоновых и Булгаковых, назвала «лучшими» для себя, самыми душевными.
Потом многие годы Леонов и Булгаков будут внимательно друг за другом наблюдать, почти никогда вслух о своем отношении не говоря.
Булгаков явно прочтет роман «Вор» и, несомненно, попадет под его влияние, о чем мы еще скажем подробнее.
Леонов появится у него в романе «Записки покойника» под видом молодого литератора, «с необыкновенной ловкостью» сочинявшего свои рассказы. Лирический герой «Записок…» испытывает к ловкому молодому литератору некоторую ревность.
Зато Леонов, многие десятилетия спустя в который раз переписывая «Пирамиду», будет упрямо повторять, что роман «Мастер и Маргарита» он не читал. Но это не так, конечно.
Сложные отношения.
Поработать в Коктебеле Леонову не удалось: в том же году он заметит мимолетом, что сочинительство у него получается «только в тишине и на ровном месте», а этого как раз недоставало все полтора месяца отдыха.
«Неспокойная природа», так определит Леонов Коктебель, «буйно очень».
Думается, что природу в данном случае затворник Леонов понимал очень широко: имея в виду не только ветер и море, но и людское поведение в тех местах.
Летом 1925-го Леонов отправится в свою ярославскую деревеньку, там ему писалось куда спокойнее.
А в Коктебель Леоновы, как и Булгаковы, больше не поедут никогда и от «коктебельского кружка», самоорганизовавшегося в Москве вокруг упомянутой выше писательницы Софьи Фёдорченко, будут держаться на дистанции.
На исходе 1925 года Леонов напишет-таки Волошину письмо: тот, страстно влюбленный в русскую литературу, спрашивал у московских знакомых, как там Булгаков и Леонов, — и последний, прознав о волошинском интересе, ненадолго застыдился, что не отблагодарил устроителя своих коктебельских каникул: «Нет, кроме шуток, — не сердитесь, что не писал. Впредь перестану жить свиньей и буду аккуратен». Хотя, собственно, так и не стал аккуратен и Волошину писем больше не отправлял.
Зато Леонов делится-таки с ним московскими новостями в единственном своем послании и, к слову,
