Для постановки «Унтиловска» был приглашен режиссер Василий Сахновский. В пьесе задействовали театральных звезд первой величины: Москвина, Добронравова, Ливанова. На начальном этапе репетиций одну из главных ролей играл друг Есенина — Василий Качалов, тот самый, чьей собаке посвящено гениальное «Дай, Джим, на счастье лапу мне…».
В декабре Леонов начинает перерабатывать в пьесу своих «Барсуков» — для театра имени Вахтангова. В том же месяце он устраивается на работу в литературно-художественный совет Госкино.
У Есенина, напротив, дела безрадостны: 26 ноября он ложится на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета, 21 декабря сбегает из нее и спешно собирается в Ленинград.
Леонов случайно встречается с Есениным за пять дней до смерти поэта. Снова на квартире Галины Бениславской, и в этой истории вновь фигурирует несчастная гитара. Есть основания предполагать, что две эти истории, рассказанные несколькими мемуаристами и крайне скупо самим Леоновым, являются на самом деле одной, за давностью лет распавшейся в сознании современников.
Итак, Леонова ждали, ему открыла Бениславская.
Сам Леонов рассказывал, что в момент его прихода Есенин был вдвоем с писателем Иваном Вольновым в комнате. Было слышно, как Есенин рыдает и клянет жизнь, жалуясь Вольнову.
Заслышав голос Леонова, Есенин вышел из комнаты, внутренне расхристанный, взбудораженный, с мокрым лицом.
— Как он себя чувствует? — спросил Леонов у Бениславской в то мгновение, когда Есенин выходил.
— А вы, а вы как меня чувствуете?! — закричал Есенин.
В руке его был гриф разломанной гитары, и, размахивая им как кнутом — струны со свистом носились перед лицами стоявших в коридоре, — Есенин начал стегать пространство вокруг себя.
По другой версии, они были с Леоновым в комнате вдвоем, и там Есенин вдрызг разбил гитару об пол, а потом размахивал остатками грифа, выкрикивая иступлено:
— Ничего ты, Лёня, не знаешь!
Что это было? Безадресная истерика стоящего на грани, измученного, исстрадавшегося поэта? Или это напрямую касалось Леонова: Есенин, видя пред собой человека родственного, схожего, близкого во многом, вдруг болезненно остро понял, что тому еще жить и жить, и цвести, а ему — уже нет?
…Леонов никогда не сомневался в самоубийстве Есенина. У него были для этого основания: он его видел.
Малоизвестный факт: на следующий день после самоубийства Есенина вместе с писателем Владимиром Лидиным Леонов отправляется к члену Политбюро ВКП(б) Троцкому. Писатели просят Льва Давидовича выступить на похоронах Есенина. Троцкий отказал, но вежливо — даже лично проводил гостей на улицу.
В 1927 году Троцкого сняли со всех постов, в 1929-м отправили в ссылку, и Леонов, естественно, о том своем визите напрочь «забыл».
Следующая встреча Леонова с Есениным состоялась уже во время прощания. Гроб с Есениным стоял в Доме печати, у гроба оказались втроем: Леонов, Всеволод Иванов и Сергей Буданцев, известный в те времена литератор.
«Спрашивали друг у друга глазами: “Кто это?”» — рассказывал Леонов: Есенин был неузнаваем.
Буданцев наклонился к Леонову и спросил: «Кто следующий?», неожиданно кивнув на Иванова.
Леонов такую страшную шутку не поддержал, смолчал.
Следующим, впрочем, оказался сам Буданцев: в апреле 1938 года он был арестован и спустя два года умер на Колыме. Иванов пережил и 1937-й, и Отечественную войну. А Леонов пережил всех.
В 1985 году, спустя шестьдесят лет после смерти Есенина, он вспомнит в разговоре, как в те зимние дни они втроем разглядывали посмертную фотографию поэта, только вынутого из петли: «Лицо красивое, удивленное, с трагическими бровями. Каждый понимал, что на это нельзя смотреть, но невозможно было отвести глаз от этого страшного откровения».
«Всё это припомнилось мне позднее, при вести о гибели Павла Васильева, — продолжит Леонов. — Он также был поэтом непростой русской судьбы, также безоглядно шел навстречу гибели, правда, уже на “огонек” тогдашнего российского “аутодафе”. И позже такое же впечатление, как от есенинской фотографии, я вынес от посмертного снимка Зои Космодемьянской, напечатанного в “Правде”. С тех пор они как-то связаны у меня внутри, как будто вместе брошены на разъезженный снег газетной полосы…»
О Есенине в феврале 1926 года Леонов опубликует в журнале «30 дней» статью «Умер поэт». Статья, признаться, проходная: недаром Леонов больше никогда ее не публиковал: «…глубоко верю, что много еще мог сделать… еще не иссякли его творческие соки… как по весне проступает светлый и сладкий сок на березовом надрезе…».
Всё он знал, Леонов, и не верил ни в какие «творческие соки». Но что еще он мог написать в журнале «30 дней»? Как за пять дней до смерти увидел самоубийцу, размахивающего собственными оборванными жилами на гитарном грифе?
Рассказывать о Есенине Леонов не любил, хотя спрашивали о поэте часто.
Однажды, уже будучи стариком, Леонов огрызнулся на очередную просьбу: «О Есенине? Может, вам еще о любовницах рассказать?»
Гитару он ему все-таки не простил.
«Вор»: две редакции
«Вор» был завершен 18 октября 1926 года, и с января по май 1927-го публиковался в «Красной нови».
Роман прозвучал; удачно найденная Леоновым интонация оказалась заразительной для очень многих литераторов, от тандема Ильф-Петров до Булгакова.
Вот, к примеру, начала двух известных книг. Сначала «Вор».
«Гражданин в клетчатом демисезоне сошел с опустелого трамвая, закурил папиросу и неторопливо огляделся поверх крупных очков, куда занесли его четырнадцатый номер и беспокойная его профессия. Но и зоркий полицейский глаз не усмотрел бы в том подозрительной бездельности: круглые очки придавали ему вид неоспоримой учености, а совокупно с пальто, вдобавок и заграничный вид, и, может быть, даже вид чрезвычайный. <…>
А на боковой пустоватой улочке увидел путешествующий в демисезоне полупочтенного гражданина в парусиновом картузе и зеленых обмотках. Сидя на ступеньках съестной лавки, он с сонливым удивлением взирал на это клетчатое событие. <…>
— Проветриться вышли? — спросил демисезон, пряча умные глаза за безличным блеском очков и присаживаясь. — Наблюдаете течение времени, отдыхая от тяжких трудов?..
— Водку обещали привезть, дожидаю, — сипло и не словоохотливо ответствовал тот».
И второй роман, начатый, между прочим, спустя два года после журнальной публикации «Вора» и спустя год после выхода романа Леонова отдельной книгой:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй — плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках. <…>
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью “Пиво и воды”.
— Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.
— Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
