Диагноз по этому поводу ставит сосед Курилова, лежащий с ним в одной палате: «А вы вовсе не атеист, Курилов! <…> Я по поводу вашего слона. Атеизм — это неведение бога. А вы отрицаете, деретесь с ним, совсем непочтительно отнимаете у него вселенную».
И вселенная не дается таким, как Курилов!
Если деяния большевика Увадьева из романа «Соть» начинаются со случайной гибели ребенка на стройке, то от Курилова просто уходят, разбегаются все окружающие его дети. И единственному, кто остается при нем, он, так и не преодолевший пороженское свое наследие, рассказывает сказку о народе, поверившем в пустого бога.
Осталось лишь добавить, что имя Еноха — как черная метка — поминается и в этой книге Леонова.
Прочитавший роман Горький в сердцах обвиняет Леонова в чем попало. Сетует ему на то, что он слишком начитан, слишком много знает: «Формула Эйлера, Ирод Антипа, Сеннахериб, Вергилий, Кана Галилейская, Сенека, базилевс и т. д. и т. п. почти на каждой странице!»
Это предъявляет Леонову тот самый человек, что так долго огорчался из-за необразованности молодого писателя всего несколько лет назад.
Нет, не в том, не в том суть претензий Алексея Максимовича!
«Вы показали, как умирает Курилов, — пишет Леонову взбешенный Горький, — а не как работает он. Его заболевание и смерть недостаточно оправданны. Читателю кажется, что Курилов умер потому, что автор не знал, что с ним делать».
Горькому стоило бы проще написать: «Зачем ты убил Человека, Леонид?! Мы же о другом с тобой договаривались! Мы договаривались, что мы его создадим — Человека! А ты убил! Ты бога моего убил! Ты! — на кого я больше всего надеялся».
Причем убил его Леонов по Дороге на Океан, то есть по дороге к мечте. Это воплощенная антигорьковская позиция, это воплощенная антигорьковская религия. Человек не звучит гордо, вот что! Человек вообще не звучит. Человек — навеки на дне (будучи иезуитски въедливым, в аббревиатуре названия леоновского романа про Океан вполно можно увидеть просто «ДнО»).
Быть может, Горький не понял этого в полной мере, но почувствовал наверняка. Так же, как Курилов почувствовал, что бывают пустые внутри боги (и привозят его «жулики в котелках» — как марксизм из Европы, а? Ведь и так можно препарировать сказку).
Горький сделал множество замечаний по книжке, но Леонову не пришлось ничего исправлять. Просто потому, что письмо свое Горький не отправил. Наверное, не увидел в том смысла. Зачем отправлять, если дело уже сделано.
Послесловие к теплопожатию
Завершая эту непростую тему, нам хотелось бы вспомнить речь Леонида Леонова, произнесенную им 28 марта 1968 года на торжественном заседании в Кремлевском дворце съездов в честь столетия со дня рождения Горького и опубликованную.
Речь называлась «Венок А.М.Горькому» и при всей своей, как часто у Леонова случается, внешней благопристойности содержала очевидную переоценку личности великого пролетарского писателя.
Начинается речь с утверждения, что Горький — «крупнейший на обозреваемом историческом отрезке властитель дум и деятель культуры в нашей стране». Тут очень важно отсутствие слова «писатель». Да, думами властвовал, деятелем культуры, редактором, издателем, организатором был — ну а что все-таки с писательством?
И далее Леонов позволяет себе прямые сомнения в долгожительстве прозы того, кому он якобы свил свой венок: «…еще и не приспела пора для окончательной оценки Горького, но видно уже теперь, что из тройки замечательных русских писателей, вместе с ним перешагнувших рубеж века, этот мастер слова и жизни если не сильнее, то шире других повлиял на общественное мнение своего поколения. Почти равные по заданной потенциальной мощности, они крайне разнятся по характеру своих литературных судеб. Время покажет, насколько отразится, и отразится ли, почти молниеносный подъем горьковской славы на длительности ее последующего бега».
В этом есть даже некоторая наглость: Кремлевский дворец все-таки не место для вполне прозрачной крамолы.
Леонов поясняет: «Большая и круглая дата, ради которой мы собрались, обязывает нас к искренности».
Во всем своем выступлении Леонов эту линию выдерживает. Соглашается с тем, что Горький «признанный арбитр основных человеческих достоинств», «вожак двух сряду штурмующих поколений», «учитель, предназначенный формулировать гражданские заповеди века»… Но вот о писателе Горьком Леонов будто бы и не помнил в первой части своей речи.
Леонов поминает «драгоценное мускульное ощущение его властного, как пароль, рукопожатия», и, думается, мало кто в зале понимал, что имеет в виду Леонов, какой еще пароль. А Леонид Максимович спокойно назначал себя наследником того тепла, что принес Горький от Льва Толстого, Гоголя, Пушкина… И это, по мысли Леонова, тоже важное горьковское дело: тепло это донести, раз уж было больше некому.
Но когда, наконец, речь заходит о писательстве, то Леонов причисляет Горького «к той особой в нашей литературе полуподвижнической линии просветителей, где отвергается не только развлекательно- беллетристический сервис, но и отвлеченная созерцательность в отношении пускай высочайших тайн бытия, если не работают на реальное злободневное задание…»
Проще говоря, Леонов ставит Горького в тот ряд, по поводу которого, напомним, матерился в «Белой ночи» белогвардеец Пальчиков: «Да, сперва Радищевы, Новиковы, Чаадаевы <…> эти домодельные свободоискатели и подстрекалы, эти проклятые жернова на шее русской интеллигенции. <…> Они взошли теперь, багровые дрожжи девятнадцатого века. Радуйтесь, дьяволы…»
Развивая мысль свою о просветительской линии, Леонов заявляет уже прямым текстом о «непрочности» и «недальнобойности» произведений, написанных ее приверженцами. И чуть ниже добавляет, что «саморасточительная щедрость неминуемо должна была к концу жизни привести Горького — нет, не к отчаянию, а к позднему размышлению, что растраченные калории могли бы пригодиться ему для переплава всего сделанного в какие-то высшие, более долговечные ценности».
Даже непонятно, как все это пропустили и проглотили тогда! Видимо, просто ничего не поняли, зачарованные медленным и туманным течением леоновской фразы.
И чтобы все стало совсем ясно, Леонов — в противовес горьковской линии — ничтоже сумняшеся выводит, с явным предпочтением, свою, состоящую «в отражении события не в документе, а в самой человеческой душе, с приматом художественной личности над материалом, потому что только таким способом, представляется мне, и возможно выделять дальнейшее множество еще неведомых, неповторимых существований из окружающей нас бездушной, математической пустоты, в которой всего так много, что почти нет ничего».
Далее в докладе Леонов умудряется комплиментарно высказаться о Церкви, обмолвиться о масонах (самоё слово это было в те времена запрещено и ассоциировалось известно с каким заговором), но это уже не столь важно для поднятой нами темы.
В том мире, который Леонов выстроил для себя, в той, как он любил говорить, системе координат Горький оказался в итоге персонажем скорее чуждым. И по причине затаенного леоновского неверия в горьковского бога — Человека. И по причине того, что на Горького в числе прочих все чаще и суровее с годами возлагал Леонов ответственность за грядущую погибель России, в которой уверялся все более и более.
Особенно жестко про это Леонов напишет в «Пирамиде», где присутствует откровенно неприязненное упоминание о двух литераторах, которые пилят двуручной пилой тело Родины.
Имя одного литератора — Чернышевский. А второго — да, Горький.
