Сталин над Авербахом откровенно подшучивает.
Поднимается Лидия Сейфуллина и начинает ругать рапповцев, обвиняя их, что они по сей день травят писателей. Вот, к примеру, Тынянова затравили до такой степени, что он начал слепнуть.
Вступает Вс. Иванов:
«Меня вот огорчила Лидия Николаевна Сейфуллина. <…> РАПП и раньше, несмотря на свои ошибки, принес нам всем пользу. Вот меня, например, РАПП бил два года, и ничего, кроме пользы, от этого не вышло. Я человек крепкий».
Здесь Сталин засмеялся и сказал через стол Леонову, что Иванов себе цену набивает.
Леонов выступал следом, говорил в своей манере: неопределенно и словно бы нарочито неопределенно. Сказал, что «трудно и ответственно быть писателем, не обладая информацией о жизни страны». По мнению Зелинского, «Леонов намекал на осведомительные сводки, которыми пользуются члены Политбюро».
После официальной части все выходят покурить, пообщаться. Зелинский опять замечает, что Сталин разговаривает с Леоновым.
Заходит речь «о материальной базе, — вспоминает Зелинский, — Леонов рассказывает, с каким трудом писателям приходится получать дачи».
«Сталин дачи и вообще “базу” обещает и между делом говорит Леонову: а вот дача Каменева освободилась, “можете занять”».
Зелинский утверждает, что «зловещий смысл этих слов» до слушателей не дошел.
Позже на эту историю с каменевской дачей много ссылались, иногда с недоброй усмешкой: вот-де Леонов едва не перебрался в дом смертника.
Но в те дни, заметим мы, всё еще не было столь трагично. Да, Каменев был в 1927 году исключен из партии, затем восстановлен и вновь исключен. В 1932-м его отправили в ссылку в Минусинск, но убивать Каменева пока никто не собирался, и до начала большого террора было еще несколько лет. А ссылка — ну что, в России этим мало кого можно было напугать. Не такой уж зловещий смысл, в общем.
Леонов ответил, что не хочет быть связан с именем Каменева.
— Я тоже так думаю, — ответил Сталин.
На дачу Каменева в итоге въехал Исаак Бабель. Леонов же получил спустя три года самый захудалый участок в Переделкине: едва ли не на болоте…
Закончился перекур, начался обед. Леонова усаживают ровно напротив Сталина, рядом с Фадеевым. Все выпивают, немного поют, читают стихи.
Потом выступает Сталин и в числе прочего говорит о том, что и стихи хороши, и романы, но лучше все-таки — пьесы: «…пьесы сейчас — тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесу рабочий легко просмотрит. И через пьесы можно сделать наши идеи народными, пустить их в народ».
Несмотря на несколько небольших эксцессов, вечер закончился весело и дружественно; Зелинский вновь отметил, что под конец встречи Сталин много общался с Леоновым и Авербахом.
Леонов, как мы видим, тоже испытывал человеческий интерес к общению с вождем. В отличие от, скажем, Шолохова, который, напротив, по воспоминаниям Зелинского, на той встрече держался особняком. А когда Сталин заговаривал о Шолохове, тот все время будто бы норовил избежать этого внимания. Но, к чести Леонова, ни тостов, ни славословий в честь вождя он не произносил ни в тот день, ни во время других встреч.
Стоит добавить, что впоследствии был расстрелян каждый четвертый участник этого знаменательного события. Оставшиеся в живых вспоминали потом, что убили и всех тех, кто поднимал за вождя бокал, и тех, кто пытался спорить с ним.
В том, 1932-м, Леонов переживает очередной подъем: он избран в состав секретариата МОРП (Международного объединения революционных писателей), у него за год выходит девять книг, в том числе два издания «Соти», два издания «Саранчуков», «Барсуки», «Вор», «Белая ночь», «Избранные произведения»…
Но этот подъем — накануне большого обвала.
Незадолго до писательской встречи со Сталиным, в сентябре 1932-го, «Новый мир» закончил публикацию романа «Скутаревский».
Леонов многого ждет от этой книги, внешне апеллирующей к насущной повестке дня, а именно — к прошедшему в 1930 году процессу Промпартии, уже упомянутому нами.
В романе Леонова действует ученый — интеллигент старой закалки, принявший советскую власть; и вредители, напомним, тоже появляются.
О сомнениях Леонова в массовости вредительства мы уже писали; но по сути это не столь важно. Важно то, что в случае с романом «Скутаревский» Леонов переиграл самого себя. Скорее всего, он втайне надеялся, что у него пройдет тот же финт, что и в случае с «Сотью», с «Белой ночью» и «Саранчой»: он вновь напишет все, что ему нужно, отчасти одев свои апокалипсические видения в весьма условные соцреалистические одеяния, — но вот не получилось.
Начала складываться парадоксальная ситуация: если за «Барсуков», за «Вора», с их порой нарочитой антисоветчиной, его и хвалили, и ругали примерно в равной степени, то за самые — по крайней мере внешне — советские вещи его начнут бить.
Финал 1932 года и наступивший 1933-й принесли писателю немало огорчений. И не только ему. Юрий Олеша отметит в дневнике: «Литература кончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю…» Леонов вытянул еще год, до 1932-го, но далее ему предстояло перенести такие удары, которых он избежал бы, если б просто замолчал. Но ему не молчалось.
Его начнут хлестать критической розгой незадолго до Нового, 1933, года. Близкие писателя помнят, что новогодняя ночь в том году была и печальна, и томительна.
«…Страна ждет сверкающих и высоких произведений»
Застрельщиком выступил академик Алексей Николаевич Бах, биохимик, народоволец, затем эсер, достаточно быстро пришедший к большевикам, еще в 1920-м создавший Биохимический институт Наркомздрава, с 1928-го возглавляющий Всесоюзную ассоциацию работников науки и техники, с 1929-го являющийся академиком АН СССР. В общем, весомая фигура — и едва ли с этой стороны ждал удара Леонов.
Тем не менее «Литературная газета» 29 октября 1932 года (то есть всего через три дня после встречи писателей со Сталиным у Горького) вышла со статьей Баха на первой полосе — «Наше слово о литературе». Журнальная публикация романа на тот момент еще не завершилась — но критикам уже не терпелось.
«…Произведение растянуто, — пишет Бах. — Мы, люди науки, привыкли мыслить более конкретно и четко, поэтому требуем от литературы такой же ясности.
Как мне кажется, Леонов в “Скутаревском” неясно отметил те этапы, которые характеризуют историю нашей интеллигенции. <…>
С одной стороны, успех пятилетки, яркая насыщенность многих лет социалистического строительства, с другой — мировой кризис на Западе, который даже у сторонников западной буржуазии поколебал веру в целесообразность и жизненность капиталистического строительства, — все это привело к большим сдвигам, заставило интеллигенцию многое пересмотреть, многое отбросить, многое принять.
Вот эти две основные причины <…> Леонов не отобразил с достаточной яркостью в своем “Скутаревском”».
В том же номере продолжает тему критик Иван Анисимов. Из приличия приподняв на мгновение шляпу пред автором обсуждаемого романа («…крупная вещь большого советского художника сосредоточит на себе пристальное внимание…»), Анисимов сразу приступает к делу: «Первое, что бросается в глаза, требует своего объяснения, — это достаточно резкая диспропорция между масштабами замысла, между темой, которую берет роман, и тем, что представляет собой целое “Скутаревского”. Леонов написал роман мрачного колорита, с придавленной перспективой…»
