Леонове будет называться просто и внятно: «Клеветническая пьеса».
Леонов, да и не только он, прекрасно помнил, чем и в 1937-м, и в 1938-м, и в 1939-м заканчивались для большинства критикуемых литераторов публичные обвинения в клевете. Так начинали убивать Киршона, так начинали убивать Ясенского, так начинали убивать Бабеля.
«Перед нами новая пьеса Л.Леонова “Метель”, -писала газета в редакционной, не подписанной никем, статье. — Она была разрешена Комитетом по делам искусств и включена в репертуар ряда театров (в том числе Малого театра в Москве), критика встретила ее благожелательно, в отдельных случаях даже восторженно.
Расточая бесчисленные комплименты по адресу автора пьесы т. Леонова, критик В.Залесский писал в газете “Советское искусство” (18 мая 1940 г.): “В «Метели» лирические тона драматического повествования перемежаются с почти эпической ясностью утверждения этического начала… Эта пьеса отмечена поисками эпического обобщения каких-то основных, главных, определяющих начал человеческой жизни”.
Сказанное Залесским не имеет к пьесе Леонова никакого отношения. Если уж говорить о “главных, определяющих началах”, то начала эти в пьесе Леонов не только чужды, но и прямо враждебны нам».
Можно представить, как падало сердце Леонова при чтении этой статьи: на каждом абзаце, на каждой строке. И стояла позади Татьяна Михайловна в ужасе, а две дочки играли в комнатах, ни о чем не подозревая.
«Это произведение фальшиво с начала до конца, — утверждало „Советское искусство“. — Лживы и надуманны его ситуации, нравственно и умственно уродливы его образы. Где и когда видел драматург Леонов людей, подобных персонажам его пьесы? Они целиком вымышлены автором и представляют собой злостную карикатуру на советских людей».
Надо было еще добавить, что и тысячи зрителей по всей стране, аплодировавшие этой пьесе стоя, тоже являют собой «злостную карикатуру» на советских людей.
«Насквозь порочна житейская “философия” людей, выведенных в произведении Леонова. Один из центральных персонажей “Метели” Катерина говорит: “Все не без пятнышка!.. Только одни таскают его на плечах, а другие прячут за пазуху…” Почти все персонажи произведения испещрены этими пятнышками. Речь большинства персонажей сдобрена обывательскими пошло-двусмысленными сентенциями. <…> Мы даже не станем приводить их здесь, потому что они оскорбительны для советского читателя. Но они вовсе не случайны в устах леоновских персонажей».
Именно что не случайны! И настолько оскорбительны, что газета даже не решается их цитировать. Бумага под ними может загореться потому что.
И попробуйте еще раз доказать, что советская критика была неумна.
Далее в газете текст набран жирным шрифтом, чтоб было видно издалека даже полуслепому: «Пьеса Леонова — произведение идеологически враждебное нам, представляющее злостную клевету на советскую действительность».
Это уже был конец. Били Леонова много — но Политбюро взялось за него впервые.
«Именно советскую действительность, нашу жизнь автор клеветнически изображает в виде бушующей метели. Странные, небывалые события происходят в этой пьесе. Опрокинуты вверх ногами все представления о честности, мужестве, правде жизни. <…> Бывшему белогвардейцу Порфирию Сыроварову автор старается придать черты некоего “благородства”, именно он противопоставляется в пьесе подлецу, врагу народа Степану Сыроварову».
«Нельзя без гнева и возмущения представить себе, как из-под пера советского писателя вышла эта зловещая коллекция уродов».
«Правдивая Зоя мелко и трусливо лжет в пьесе. Она отлично знает, от кого прибывают к ней письма из-за границы, но скрывает это и сжигает письма, не распечатывая.
Молодежь, окружающая Зою, не лучше. Влюбленный в нее Сережа, молодой, но многообещающий карьерист, дрянной себялюбец, о котором Л.Леонов загадочно сообщает, что “лет через десять это будет беспощадный человек”».
«История с пьесой “Метель” Л.Леонова служит чрезвычайно серьезным сигналом. Драматург, далекий от жизни и интересов советского общества, не знающий истинного облика советских людей, не может создавать произведения художественные и правдивые. Его творчество мертво, образы фальшивы и надуманны. Неизбежно такой драматург становится проводником чуждых и враждебных нам влияний».
Проще говоря: шпион он. И если творчество его мертво, то и самому ему, надо понимать, делать средь нас нечего…
После такой статьи можно было уверенно застрелиться. Только после одной этой статьи. Но всё лишь начиналось. По сложившейся традиции пред закланием предлагалось жертву обнажить и рассмотреть во всей неприглядности.
На другой же день после выхода цитируемого выше материала, 23 сентября, Леонова приглашают на расширенное заседания президиума Союза Советских писателей. Сто шестьдесят с лишним писателей и критиков явились туда, и добрая половина из них — словно послужить иллюстрацией к ремарке из «Метели» о том, «с каким злым восторгом иные сдергивают с себя личину притворного приятельства».
Что ж, будем честными и признаем: он это издевательство и даже само ожидание смерти заслужил тоже.
Девяносто девять раз избегавший проработок своих коллег, коллективных сборников во славу рабского труда и совместных расстрельных писем — он не избежал этого в первый и в сто первый раз и в итоге тоже оказался грешен. Теперь грех оборачивался наказанием.
Быть может, если б он был грешен чуть больше — он бы не пережил этот год.
Но ему сохранили жизнь. В обмен пошли намотанные на кулаки леоновские нервы.
Загонщиком выступал Фадеев, от читательского взгляда которого, судя по выступлению, не ушли детали, вроде вопроса Лизаветы, входящей в дом Сыроварова: «Степашку-то не посадили?»
«Это пьеса о неверии в социализм», — заключил Фадеев.
Следом шел драматург Всеволод Вишневский. Он заметил в пьесе и, как сам выразился, «намеки», и «символическое построение сюжета», которое, впрочем, легко вскрылось и свелось к одной фразе, сказанной Вишневским о содержании «Метели»: «Гнилое советское общество, гнилые коммунисты, а среди них такие, которые мечтают удрать».
Леонов сидел и слушал всё это.
Писатель Константин Финн сказал: «Я ненавижу стиль Леонова». Ни больше ни меньше.
Критик Абрам Гурвич удивился: «Необычайно пристрастие к мрачному миру». Когда вокруг столько света…
Заключал все поэт Николай Асеев, который исхлестал пьесу как мог и вдруг дал Леонову один малый шанс: «Для того чтобы так писать, надо, может быть, не любить народ… однако я знаю, что Леонов любит народ».
(Леонов это запомнит, и они вскоре даже подружатся ненадолго.)
Предоставили слово и самому Леонову. У него хватило сил говорить. Он многое признал, конечно: таковы были правила, так завоевывалось право на жизнь.
«Пьеса получилась у меня плохая и вредная идеологически», — сказал Леонов.
А что, надо было сказать, что она идеологически полезная? Как будто он сам не знал, что написал.
Спустя двадцать лет, общаясь с сербским писателем Добрицей Чосичем, Леонов неожиданно вспомнит, как его прорабатывали, и — что бывало с ним крайне редко — неожиданно раскроется. Он расскажет: «Все эти критические выступления напоминали вот что: “Уаа, Леонов украл три рубля!” А я сам про себя смеялся: “Дураки, я украл двадцать пять рублей!”»
Все он знал, что сделал. И продолжал, притворно потупившись: «Да, гнилая концепция — два брата. Гурвич говорил об этом умные вещи».
Еще бы он сказал, что Гурвич идиот.
Однако при всем этом Леонов стоял на своем. Что написал пьесу — не больше и не меньше — «о праве на Родину». Мог бы добавить, что и сам имел шанс родную землю потерять — и так же, как Порфирий, рвался бы сюда обратно.
Еще сказал, что любит своих героев — и то также было его несомненной правдой.
