Наконец ее стали слушаться ноги, и она стала пробиваться к поляне.
Внезапно она увидела бежавшего в ее сторону Джорджа. Она отчетливо видела его сквозь желтовато- серый дым. Он пробежал мимо сэра Чарльза Айварда и ее отца, мимо доктора Дюплесси и Уитни. Он спотыкался, кричал, а на руках держал Поля.
Юджиния рванулась им навстречу. Поль обернулся к матери. Он выглядел напуганным, но был цел и невредим, и она протянула руки, чтобы забрать его и никогда больше не отпускать от себя, чтобы его никогда не коснулась боль, чтобы несчастье или страдание никогда не омрачили его юное лицо.
Но тут грянул последний выстрел. Никто не стрелял специально или преднамеренно: выстрелили от избытка чувств, возможно, объявляя о конце сражения, призывая сложить оружие. Но этот последний выстрел попал в Поля как раз в тот момент, когда мать брала его на руки. Он разорвал его маленькую головку, когда родители передавали его с рук на руки, и его тельце застыло, настигнутое пулей.
По лицу Юджинии плеснуло плотью: кровь забрызгала плечо и рукав. Казалось, все вокруг в клочках волос: они кружились в воздухе, цеплялись за ветки деревьев, липли к рукам и оседали на туфли. Юджиния попыталась двинуться: она хотела прикрыть собой сына. Ей удалось лишь повернуть его голову.
У Поля не было лица, оно распалось надвое, раскололось. Пропали один глаз и нос, а из дыры вываливалась мягкая масса – мозг или мышцы. Она скатывалась по щекам Юджинии, а та старательно баюкала свое дитя. По ее губам стекала кашица, липкая, горячая, клейкая. Жидкая и соленая на вкус.
Юджиния побежала к тропе. Она так крепко прижимала к себе голову и тельце Поля, словно они могли слиться в одно. Ей хотелось вернуться на корабль, сложить по кусочкам своего сына, найти глазное дно, расколотый череп и, как из кирпичиков, сложить их. Она хотела изгнать страх, увиденный ею в глазах сына, но это было не в ее власти. Поль был мертв; он умер мгновенно.
ГЛАВА 27
Юджиния сидела за столом, но в голову ничего не приходило. По привычке она открыла свой дневник, но чистая страница запылилась: с этим ничего не поделаешь. «Мы осаждали Ратисбон…»– подумала Юджиния. Эта фраза вызвала чувство у кого-то другого, для кого-то другого была откровением.
«Я должна снять платье, – сказала себе Юджиния, но не сдвинулась с места. – Его надо почистить. В джунглях оно испачкалось. И порвалось. Тем не менее, Олив сможет его починить, вывести пятна, заменить кружево: она удивительная рукодельница».
Но белое отрезное платье спортивного покроя, надетое Юджинией в Кучинге, срослось с ее кожей – темно-каштановый лиф, твердый, как картон, облегающие, как кора дерева, рукава. «Именно это я сделаю, когда встану, – пообещала себе Юджиния. – Первым делом займусь этим, когда встану с этого стула. Когда снова смогу идти».
А за окнами ее каюты «Альседо» взял курс в открытое море, оставив позади берега Борнео, и устремился в воды океана. Казалось, корабль говорил: «Как хорошо оказаться в родной стихии. Как хорошо снова ощутить под собой соленые волны». Яхта трепетала, поскрипывая шпангоутами, подвывая от удовольствия. Юджиния не слышала ничего.
Она вытянула перед собой руки и посмотрела на манжеты. Они были в коричневатых пятнах. И руки тоже были в пятнах, а под ногтями чернели ободки крови. «Если я сниму это платье, – удивленно подумала она, – что же я надену? «Мы осаждали Ратисбон…» – повторила про себя Юджиния и посмотрела на изящную крышку стола. На нем все осталось по-прежнему, как на прошлой неделе или как месяц назад. Ее книги – на своих местах. Вот ее перо, бумага, фотографии трех детей: свеженачищенные серебряные рамки, чистые, ни пылинки на стекле.
«Я могу открыть шкаф и выбрать новое платье. Могу принять ванну, вымыть голову, позвать Олив. Я могу встать. Лечь в постель. Могу выйти на палубу и пройтись…»
В коридоре суетливо забегали и зашептали. «Опять принесли поднос с едой, – догадалась Юджиния, – словно я хочу есть. Мой сын мертв. Что толку есть?»
– Джини! – позвали ее сквозь закрытую дверь. – Джини! Это папа. – Слова звучали издалека, как будто кто-то читал, а не говорил или плохо повторял, как бездарный актер в театральном спектакле. Юджиния никак не могла решить, что хуже: лгать самой себе или окружающим. «Когда обманываешь себя, – размышляла она, – другие непроизвольно с этим тоже соглашаются?»
– Джини, дорогая. Ты должна выйти. Тебе надо поесть, понимаешь. Или прогуляться на свежем воздухе… Мы вышли в открытое море, теперь… Земли не видно, так что тебе не придется… тебе не придется… – Отрепетированный текст не давался; отец Юджинии не годился на роль, которую брал на себя.
– …Кроме того, Джини, ты не пьешь и не ешь больше суток… Понимаешь, нам нужна твоя помощь. Бедный Джордж… ну… он буквально вне себя, не может остановиться и вообще… Мы не можем заставить его… – если словесные излияния и продолжились, то они не дошли до слушателя.
«Ах, ты, бедный Джордж, – повторила Южиния про себя, – подумать только, бедный Джордж. Напился, как сапожник, в кругу растерявшейся угодливой свиты. Винит себя в смерти сына. У меня, дескать, сердце кровью обливается! Наверное, думал, что все это сойдет ему с рук. Хотел тихо удалиться с лилейными руками и улыбочкой на лице. А теперь ждет, что все его будут жалеть!
Двадцать четыре часа. Один день. Вчера утром мы были в Кучинге. Днем отплыли. По-моему, время после ленча… и следующий день. Или утро. Надо вставать. И переодеться».
Но Юджиния оставалась в кресле.
Прошло какое-то время. В коридоре зашушукались: миссис Дюплесси произносила сентиментальные слова, доктор Дюплесси ее урезонивал; ненадолго по ту сторону двери появлялся Уит. Затем вернулся отец и заговорил об «упокойной службе», что это «сущая формальность… несколько псалмов, одна-две молитвы, не слишком обременительно… Из-за жары и все такое, Джини… нельзя больше откладывать… бедный малыш не выдержит… Ведь ты понимаешь, тридцать часов, это…
Затем последовало:
– …У тебя еще будут дети. Джини… Ты удачливее многих… Вот увидишь… И Джордж может… ну, ты и Джордж можете…
Юджиния приложила руку к животу и почувствовала, как он поднялся. «Спазм, тошнота, новая жизнь, – какое это имеет значение? И так плохо, и сяк тоже плохо. Когда видишь что-то и отворачиваешься или когда
