— Так вот все что я здесь видел, мне напоминает тот фильм, и герои фильма мне напоминает нас.
— Как это?
— А вот так все в том фильме не нормальные вроде нас.
— Это точно, — Кулов тоже о чем-то задумался.
Я замерз на ветру, вспомнил об одеколоне, один флакон у меня был с собой.
— Серега, хочешь согреться?
— Хочу.
— Ну, давай, — передал Кулову флакон. Кулов взял пузырек зашел в подъезд зажег спичку и при ее свете определил, сколько в ней жидкости — половина.
— Сафари, — прочитал вслух название Кулов. Отвинтил крышку, держа флакон в вытянутой руке, чтоб запах не донесся, он вздохнул, и резко опрокинул емкость в рот, после нескольких судорожных глотков, он шумно выдохнул. Я тут же принял у него флакон и похлопал друга по спине, он еще несколько раз вздохнул и выдохнул, широко открывая рот.
— Ништяк, — прохрипел, наконец, Сергей.
— Ну, ништяк так ништяк, — я, также вздохнув, сделал несколько глотков — огненная жидкость, ободрала наждаком горло и стрелой воткнулась в желудок, комок подступивший к горлу я проглотил с трудом и задышал как собака. Мы достали сигареты и дружно задымили, пока одеколон не сделал свое дело: тепло умиротворяюще растеклось по жилам.
— Слушай Марат, знаешь, о чем я мечтаю? — прервал наступившее молчание Кулов.
— О чем?
— Я хочу, чтобы рядом с нами здесь находились сыновья Грачева и Ельцина.
— По-моему, у Ельцина дочура — сказал я.
— Тогда пусть дочка здесь с нами воюет, — заявил Кулов, — вон у чеченов бабы снайперами работают, значит и она сможет.
— Идея конечно, не плохая, только, если бы она здесь была, то наш взвод сейчас сидел бы где- нибудь в тылу.
— Да это все пожелания, сейчас Ельцин наверно выслушивает доклад Паши. Дескать одним то десантным полком не получается воевать, солдатики-то у нас хреновые.
— Точно, а Ельцин ему: ничего, Пашенька, не горюй Россия большая, бабы нарожают нам бойцов. А пока вот выпей-ка со мной за победу русского оружия.
Наступило молчание. Кулов тяжело вздохнул и сказал:
— Знаешь, мне страшно я боюсь умирать.
Мне тоже было страшно, но этот страх ушел куда-то в подсознание и сидел там как бы постоянно говоря: 'Сейчас. Нет не сейчас, чуть попозже, но обязательно'. Но я решил не говорить об этом другу.
— Да, ладно, не ссы, дембельнемся. на гражданке погуляем.
— Нет, я чувствую!
— Дурак, что ты можешь сейчас чувствовать. Не расслабляйся, расслабишься, словишь пулю. Такие мысли только притягивают смерть.
— Сам ты дурак. — Кулов отвернулся.
Я почувствовал себя виноватым. А ведь когда-то сам хотел попасть на войну. Теперь понял что это мальчишество, здесь это сразу понимаешь. Я попытался неуклюже загладить свои слова:
— Серый, плюнь. Все рано или поздно умрем, может быть, смерть с автоматом даже лучше такой жизни.
— Какой жизни?
— А такой, придешь на гражданку, ты думаешь, там тебя ждут с распростертыми объятиями. Хер, на рыло, всем на тебя плевать. Устроишься на работу на какой-нибудь завод. Будешь работать, после работы пить водку, стучать себе в грудь, дескать, я воевал. В ответ скажут: 'налейте ему ребята еще'. Поживешь так лет пяток и на стенку полезешь. Или женишься с бабой будешь воевать, а потом повесишься от тоски и хуевой жизни!
— …х-м.
Ш-ш-ш-ш — зашипела освтительная ракета. Тени быстро выросли и изчезли пробежав по земле до стен и пометавшись на них вдоволь. Мы просидели до конца смены, глядя на эти безумные танцы света и тьмы.
— Ладно, пойду смену будить, — Кулов зашел в подъезд. Я дождался, пока спустится замена, отдал ребятам флакон с одеколоном и отправился наверх.
На следующий день Кулов отправился в дом, где жила женщина, которую мы видели у избушки. Вернулся оттуда довольный, женщина оказалась русской и когда-то, еще в той жизни, была медсестрой. Она обработала язвы Кулова и сказала ему, что к ней можно ходить лечиться. Узнав об этом, к ней явилась половина всех бойцов.
Медсестра заплакала, когда увидела нас, но оказала помощь как могла.
Я смотрел как морщинистые умелые руки медсестры обрабатывают язвы Кузи. Женщина при этом причитала в пол голоса скорее разговаривая с собой:
'Господи еще дети совсем! Что же у них мужиков что-ли нет?'
Она рассказала, что в их квартале остались одни старики и старухи, что все чеченцы ушли воевать, что жизнь здесь тяжела и ничего не стоит. Иногда ночами приходят боевики, и тут уж держись, — попробуй не угодить, разговор короткий — Аллах-акбар и в расход. А сколько народу полегло при обстрелах, от шальных пуль, от мин, от болезней и просто от голода.
Почему все так по идиотски происходит, наверно все-таки воюем, чтобы защитить этих людей, а на деле получается они самые беззащитные здесь — думал я, дожидаясь своей очереди. Под моими ногами стояло ведро солярки две буханки хлеба и банка тушенки — все это мы оставили нашей матери Терезе.
После процедур мы вышли на улицу и пошли к себе на блок-пост. На душе было мерзко и противно: мы пришли получили помощь, а сами в ответ ничего сделать не можем, а может завтра ее убьют.
В тот же день на пост стали приходить люди — остатки мирного населения. За время своего дежурства на посту солдаты роздали весь свой хлеб и почти все консервы. Нам за это сообщили, где можно достать чистой воды, но чаще просто благодарили.
Я решил, что здесь боев уже давно не было, раз мирные жители стали появляться. Вообще мной овладела какая-то тоска, хотя узнал хорошую новость: Капитан Колосков сообщал, что президентский дворец наконец-то взяли, после того, как туда была сброшена особенная бомба. Теперь боевиков предстояло выбить боевиков из чернореченского района.
В мрачном настроении я сидел на посту и смотрел дорогу, по которой проезжали тягачи, тянувшие за собой обгоревшие ржавые остовы боевых машин. Их вывозили из центра, а в обратном направлении проезжали еще непомятые, необстрелянные БТРы и БМП, на броне сидели солдаты в чистых бушлатах и бронежилетах, они сжимали в руках новые автоматы и пулеметы.
Я невольно сравнил себя с ними: мой броник был весь в пятнах и порван в некоторых местах, ватные штаны из песчаных превратились в коричневые и стояли колом, кирзовые сапоги без должного ухода и постоянного пребывания в сырости разбухли и стоптались. Бушлат был в лучшем состоянии из-за того, что он был одет под Броник. О том, в каком виде лицо только догадывался — последний раз смотрелся в зеркало в казарме в Моздоке.
Поскольку днем службу можно было нести по одному я, стоял один, дожидаясь смены.
Через улицу мимо БМП шли два солдата. Два огромных бойца в камуфляже.
Подождал, пока они подойдут ближе, и остановил их окриком: — Стой пароль!
Спецназовцы повернули ко мне и остановились. Я вышел из-за баррикады, держа наготове калашник.
— Чего тебе, военный? — с усмешкой спросил один из солдат.
— Пароль.
— Какой пароль, малыш, пошел на х…й — с издевкой произнес второй. Оба повернулись и пошли дальше. Кровь ударила мне в голову и захлестнула бешеная ярость.
— Стоять, уроды, — заорал я, что есть мочи, передергивая затвор.
