но никто из них ничего не дал. Только тут я поняла, что спектакль платный. Но мне тоже платить было нечем; чтобы не обидеть девочку, я протянула ей свой бантик.
Она не взяла его. Мне так понравилось ее благородство, что я тут же решила с ней подружиться. Не успела я назвать свое имя, как она отозвалась — Мумтаз.
В знак дружбы я решила сплясать башкирскую пляску. В нашем народе много разных плясок. Есть и охотничьи, и боевые, и просто такие. «Девочкам не подобает исполнять охотничьи танцы», — всегда предупреждает мама. Поэтому я не стала показывать пляску с саблями, хотя и знала ее, а сплясала, как девушка месит тесто и режет лапшу, при этом не отводя глаз от воображаемого зеркала.
От моей пляски пришли в восторг не только Мумтаз, но и прохожие, которые, оказывается, успели окружить нас. Неожиданно мне под ноги посыпались блестящие монеты.
Мне стало неловко, я ведь не артистка и не привыкла за свой талант получать деньги. Я думаю так: если и буду артисткой, а это случится вряд ли, то и тогда буду плясать бесплатно. Честное слово!
Однако Мумтаз повела себя иначе, она быстренько подобрала монеты и по-дружески обняла меня. Значит, я ей здорово помогла. Поняв это, я перестала стыдиться, и «совесть моя окончательно успокоилась», как любит говорить мой папа.
Мумтаз немного знала по-английски. И нам не трудно было объясняться между собой. Через минуту Мумтаз в знак благодарности пригласила меня к себе домой в какой-то Кутуб-минар. Мне неудобно было отказываться от первого приглашения в чужой стране, и я, недолго думая, кивнула головой. Про себя решила: задержусь у нее самую малость, успею вернуться, пока проснется мама…
Мы быстро-быстро шли рядом. На улицах веселились — кто танцевал, кто пел, а кто кричал, громко расхваливая свои товары; парикмахер брил тут же, под ясным небом. Множество людей сидело вокруг уличных жаровен.
Мы шли мимо дворцов, «великолепных и полных чудес», как обычно говорится о них. То и дело появлялись старые дома, с покосившимися крышами, покрытые трещинами. Нам встречались сине-серые буйволы, у которых рога были загнуты назад. А в нишах некоторых храмов застыли каменные идолы.
Особенно мне понравились дома с козырьками — для тени и прохлады; на площадях стояли английские, как объяснила Мумтаз, памятники. Одних губернаторов я насчитала три.
Мы уже прошли порядочно, центр города давно остался позади, вот уж окраина, а дома Мумтаз все не было. Я уже начала волноваться и укорять себя в безрассудстве, но именно в эту самую минуту моя спутница показала на какую-то башню.
Кутуб-минар, оказывается, вовсе не дом, а высокая-превысокая мечеть. Она раза в три выше нашей уфимской водонапорной башни. Как только мы подошли к толстой полуразрушенной стене, Мумтаз сказала, что она — бездомница.
Я спросила:
— А что такое «бездомница»?
— Значит, у меня нет ни работы, ни дома, ни родителей, — ответила она.
Она, оказывается, настоящая нищая! Мне еще пуще захотелось дружить с бедной Мумтаз. Даже на душе стало хорошо оттого, что я такая.
На мои глаза вдруг набежали слезы, и я не стала ее дальше расспрашивать. Наверное, родители умерли от голода или от эпидемии… Об этом я читала в своих учебниках.
— А вот мои друзья! — проговорила она, показывая на старое одеяло, растянутое под стеной.
Взглянула я на зеленое одеяло и ужаснулась: из-под него выглядывало пять мальчишеских ног, черных да вдобавок еще грязных. Один из мальчиков был без одной ноги, что ли, или он ловко подобрал ее.
— Они работали с мартышками до обеда, — объяснила Мумтаз.
Для того чтобы увидеть мечеть, надо отойти далеко-далеко и закинуть назад голову. Только тогда можно заметить, что три первых этажа Кутуб-минара выложены из песчаника, а два последних — из мрамора.
Я спросила Мумтаз:
— Можно ли подняться наверх? До самой верхней точки?
Она сказала, что можно.
Пока поднимались по крутой винтовой лестнице, я, несколько раз сбиваясь, насчитала триста семьдесят пять ступенек. Однако Мумтаз сказала, что ступенек тут триста семьдесят девять, не больше и не меньше. И это подтвердилось на обратном пути, когда я пересчитывала ступеньки.
Но мне больше понравилась металлическая колонна, которая стоит во дворе среди развалин, окружающих Кутуб-минар. Этот железный столб, как написано тут же на доске, стоит уже полторы тысячи лет, и не берет его никакая ржавчина.
Мумтаз, словно добрая хозяйка этой башни, сказала:
— Становись, Шаура, спиной к столбу и попробуй охватить его руками. Если тебе это удастся, то тебя ждет большое счастье — есть такое поверье. Поэтому все люди, которые приезжают взглянуть на Кутуб- минар, обязательно пробуют обхватить руками «столб счастья».
Мне не удалось обхватить руками железный столб, однако я не особенно огорчилась: он ведь рассчитан на взрослых, а не на детей… Но я подумала, что такой столб счастья обязательно нужно завести и в Уфе. И тут же наметила для себя план действия: напишу об этом столбе Дальвосу, чтобы он сагитировал своего папу. Его папа, в свою очередь, вовлечет в это дело начальника цеха. А тот уж как-нибудь уговорит директора завода поставить железный столб счастья. Мне доподлинно известно, что на уфимских заводах железа сколько хочешь и им ничего не стоит отлить столб какой хочешь.
До гостиницы добралась я только в сумерках, и уж лучше не рассказывать, что затем случилось. Ведь взрослые не всегда понимают, ради чего их дети совершают тот или иной проступок, — мою маму не заинтересовало ничто из того, что меня взволновало: ни Мумтаз, ни Кутуб-минар, ни даже «столб счастья».
Самое слезливое место в мире
— Если вам вздумается написать свой адрес уфимским друзьям, то не стесняйтесь, так и пишите: «Самое слезливое место в мире», — сказал дядя Серафим, как только мы прилетели в город Сибсагар.
— Как так? — не поняла я.
— Индийцы сами так назвали свой штат Ассам, — ответил он, тихо посмеиваясь. — Тут за один год выпадает дождей несравненно больше, чем где-либо в другом месте.
После города Сибсагара нам пришлось пересесть на пассажирский поезд, вагоны которого, всем на удивление, были выкрашены в кирпичный цвет. Скажу вам по правде, мне совсем не понравились вагоны, узкие и тесные. Даже спальных мест нет. А вот вентиляторы, свисающие с потолков, здорово понравились. Если бы не они, тут недолго бы и задохнуться, такая жара стоит, просто ужас!
В конце узкого коридора показался проводник вагона. Он вдруг высоко поднял свои толстые черные брови, закрывавшие почти половину лба, и ласково улыбнулся.
— На каком языке вы разговариваете между собой? — поинтересовался он.
— На башкирском, — ответила я.
— За свою долгую службу много слышал я всяких языков, но о существовании такого языка, как ни удивительно, не имел представления. Сам я знаю хинди, бенгальский, немного урду и английский. Сопровождал и французов, и американцев, и, конечно, англичан, ездили со мной японцы, даже испанцы, но башкир вижу впервые.
— Мы с Урала.
Как только он услышал, что мы из Советского Союза, то сразу заулыбался, растроганно протянул руку мне, потом Мусе.
— Очень рад, — проговорил он по-английски. — Спасибо!
За что нам спасибо? Мы даже не поняли. Ведь мы ничего доброго сделать не успели.
Мама и инженер дядя Серафим так увлеклись разговором о нефти, о буровых, что на нас не обращали
