враг не может укрыться среди аполитичного большинства или изображать из себя активиста?
В преподавательской хорунжий застал командира батареи и Воронцова. Полковник только сегодня узнал о подкинутой листовке. Здороваясь с Брылой, он сказал:
— Это дело тех же рук… А я уж было подумал, что после случая с дезертирством они успокоились… — Он возвратился к прерванному разговору с Казубой, потом, вдруг что-то вспомнив, снова повернулся к Брыле: — А ты приглядись повнимательнее к этому… как его… Чарковскому.
Хорунжего застали врасплох слова полковника. За последние несколько часов эту фамилию ему называл уже второй человек.
Казуба живо откликнулся на замечание Воронцова:
— Да что вы, товарищ полковник, не может быть…
Воронцов покачал головой:
— Конкретных доказательств у меня нет… Но интуиция подсказывает, что с ним не все в порядке.
— А-а-а, интуиция… — поморщился Казуба.
Воронцов усмехнулся:
— Послушайте, что я вам скажу. Вот Мешковскому, например, я доверяю, а Чарковскому нет… А над моей интуицией вы напрасно смеетесь. Она меня еще ни разу не подвела. — Он резким движением снял фуражку, наклонил голову и, раздвинув коротко стриженные волосы, буркнул: — Вот… поглядите…
От шеи через весь затылок до самого темени тянулся широкий шрам.
Воронцов выпрямился, поправил волосы и сказал:
— Вот из этого складывается моя интуиция…
В гражданскую войну Воронцов, тогда еще молодой командир батареи, служил в кавалерийской бригаде, набранной из донских казаков. Среди ее бойцов было много зажиточных крестьян, и это влияло на настроения в бригаде. Они были неустойчивы: от симпатии к большевикам до открыто контрреволюционных. Командир одного из эскадронов, в прошлом есаул царской армии, прослужил в бригаде всего несколько недель — до ее боевого крещения.
— И вот в решающий момент, — рассказывал Воронцов, — этот гад повел свой эскадрон в атаку с фланга не на противника, а на мою батарею. И оставил на моей башке вот эту отметину. В том, что я выжил, его нельзя винить — просто крепкий мужицкий череп… Вот так-то… А ваш Чарковский уж очень напоминает мне того есаула… Нет, внешне он совсем не похож — тот был невысокого роста и темноволосый. И все же у них есть что-то общее. — Сдвинув фуражку на затылок, полковник засмеялся: — Примите к сведению, что я вам сказал. А глаз у меня острый… И зрение отличное.
В этот момент в комнату вошел Чарковский. Воронцов что-то буркнул и направился к выходу, за ним последовал Казуба. Чарковский, увидев, что остается наедине с Брылой, попытался было ретироваться. Хорунжий уже не раз замечал, что командир первого взвода избегает его. На этот раз Брыла решил все- таки поговорить с ним.
— Садитесь, подпоручник, хотел бы побеседовать с вами.
Чарковский не любил, даже боялся таких разговоров. Они не сулили ему ничего хорошего! Вот и сейчас им овладел внезапный беспричинный страх… Сидя напротив Брылы, он удрученно подумал, что жизнь его опять дала трещину. Что за невезение: здесь, в училище, он снова встретил «того»!.. Охватило предчувствие чего-то неприятного, может даже катастрофического. Ведь «тот» теперь не отстанет от него…
И Брыле еще что-то нужно.
Веки его непроизвольно дрожали. Только бы этого не заметил Брыла. Наверняка это покажется ему подозрительным. Чарковский, пытаясь придать беседе легкий, шутливый тон, спросил:
— Хотите, чтобы я исповедовался перед вами?
— Почему вы так решили? — Брыла смотрел проницательно.
Дада натянуто засмеялся, затем, став серьезным, достал сигарету и заговорил:
— Тогда в чем же дело?
Хорунжий долго раздумывает, прежде чем задать следующий вопрос. Этот человек откровенничать не станет — он тщательно скрывает свои мысли от окружающих, словно ядро ореха в скорлупе.
— Хочу спросить вас, подпоручник, как вы оцениваете обстановку в батарее?
Чарковский делает глубокую затяжку и быстро выпаливает:
— Как и все…
— Погодите-ка, я еще не успел даже спросить вас, что именно меня интересует, — усмехнулся Брыла.
— Нетрудно догадаться. Листовки, случай дезертирства, история со стенгазетой…
Хорунжий кивает.
— И как же вы все это понимаете?
Чарковский пожимает плечами. Какое-то время молчит, потом, будто пораженный догадкой, вспыхивает:
— Полагаю, вы не считаете, что я имею к этому какое-то отношение?!
— Я этого не говорил…
Командир взвода уже потерял контроль над собой. Срывается со стула и, перегнувшись через стол, цедит сквозь зубы:
— Скажите прямо… Вы считаете, что я…
Брыла смотрит на него в упор:
— Я вас в этом не подозреваю.
Чарковский облегченно вздыхает, но недоверчивость не оставляет его:
— Э-э-э… вы же всех довоенных офицеров подозреваете…
Хорунжий отрицательно качает головой:
— Ничего подобного. Вам ведь известно мое отношение к Мешковскому. Для нас каждый офицер одинаково ценен! Каждый честный офицер, — подчеркивает он.
Чарковский присвистнул:
— Мешковский! Да он же ваш с потрохами!
Хорунжий на этот раз взглянул на него без тени доброжелательности:
— Что значит «ваш»?
«Проклятое веко! Дергается все сильнее. Куда клонит Брыла? Что он хочет выудить у меня? Может, все знает? А если да?..»
Чарковский неожиданно находит выход из положения и, снизив голос до шепота, говорит:
— Послушайте, коллега, хватит ходить вокруг да около. Давайте-ка брать быка за рога. Вы хотите знать, чего можно ждать от меня? Я вам откровенно скажу об этом… Разумеется, если вы захотите выслушать меня…
— Говорите…
— Я не политик — не такой, как вы, и даже не такой, как Мешковский. Я не умею излагать свои взгляды, но могу вас заверить, что не дам втянуть себя ни в одно дело, направленное против вас, против народной власти… В этом можете быть абсолютно уверены. Вы мне верите? — И, глядя с вызовом прямо в глаза Брыле, повторил: — Верите? Вот вам моя рука…
Брыла колеблется. Потом пожимает руку Чарковского. Делает это с большим усилием. Оставшись один, брезгливо думает: «Слюнтяй! А строит из себя героя. Разве можно ему верить?»
XI
Неожиданно Добжицкий получил приказ явиться в условленное время на одну из конспиративных квартир для встречи с условно назначенным НСЗ начальником училища. Это известие не доставило ему большой радости — ведь он сам рассчитывал занять это место, а теперь эти планы оказались
